Город звериного стиля - Ольга Сергеевна Апреликова

над водой, и он подтянул к ней лодку, примотал в несколько витков, снова подпер жердинками.

– Мурчисон, тут… Тут полянка светится, – позвала Галька. – И… И это не светлячки.

Мур пробрался к ней сквозь мокрые от росы, холодные ладоши кустов и замер, боясь шагнуть: зеленые, голубые, белые крошечные огоньки ровным кругом мерцали у Гальки под ногами. Он присел посмотреть: но это были не какие-нибудь реликтовые жучки, а маленькие, миллиметр-два в диаметре, шарики. Даже чуть косматенькие, как звезды.

– Я уже обратно шла… А оно… засветилось.

Она присела и потрогала шарики – те дернулись и закружились. Она погоняла их рукой, как кошка лапой, потом вдруг сгребла обеими руками, вскочила и подбросила над головой. Шарики охотно подлетели вверх, постояли секунды две, тычась в темную ветку сосны новогодней гирляндой, и медленно-медленно стали опускаться обратно. И, коснувшись мха, гаснуть. Другие, внизу – тоже. И стало темно. Вверху черные ветки в светлом небе, внизу – мох, трава, камни. Шум реки. Мур сказал:

– В сказах Бажова такое вроде бы знак на самоцветы.

– Копать надо? – испугалась Галька. – Нет, я могу, только я так устала…

– Не надо. На кой нам? Мы ж не за самоцветами тут.

Галька присела, пошарила во мху:

– Ой… Камешек. Ой, еще, – она набрала на ладошку несколько камней, встала, и было достаточно света разглядеть, что они полупрозрачные. Глухариные. – Мур, копать не надо.

Мур взял с ее ладони один из алмазов, покрутил. Дед бы такому обрадовался. Даже не самому камешку, а случаю приложить к нему руки. Сел бы к гранильному станку и час за часом, грань за гранью, вымеряя до микронов, вынул бы наружу красоту камня, чтобы сошлись в нем и математика сингоний камня, и оптика преломления лучей, и мастерство. Чтобы рвались бы из-под пальцев радужные искры… Не ради прибытка, ради красоты. Ох, деда…

– Мур, не реви. То есть реви, если хочешь, – Галька сама хлюпала носом. – Деда не успел, не успел…

– Я ограню тот, что остался, – Мур бросил алмаз в мох, обнял Гальку. – Посмотрю ролики, почитаю учебники по ювелирке, потренируюсь. И закончу тебе камешек. Ящерица, ну не реви… Что, ночуем?

– Ах да, Мур! Смотри, вон такая микропещерка, как палатка. Там… Там красиво. У тебя где фонарик?

Мур наконец огляделся: в сумерках виднелась близкая скальная стенка все из тех же коричневых и бурых алевритов, местами выше сосен, каких-то очень мощных тут, толстоствольных, реликтовых, а вдоль стенки виднелись обвалы и осыпи. Прямо перед ними в скале, как рот жуткого великана, раскрывалась глубокая темная арка – но не сквозная, просто кусок породы вывалился, раскололся на куски – вот они, под ногами во мху. Галька уже скакала от лодки с фонариком, и белое, какое-то радужное пятно света невыносимо ярко выхватывало из тьмы камни со сверкающими прожилками кварца, стволы сосен, темные листики брусничника на светло-желтом мху. Потом девочка наконец направила луч в грот – и оттуда полыхнуло фиолетовыми искрами. Аметисты. Мур подбежал: когда-то падающие камни раскололи и вскрыли скорлупу громадной друзы аметистов. Вроде бы в алевритах не бывает аметистов, но твердо он не знал. Он вообще знал очень мало. Галька сунула фонарик внутрь друзы, и там сверкало, переливалось, сияло фиолетовое острогранное великолепие. Затем она посветила фонариком по стенкам грота, и Мур увидел наплывы породы, похожие на бурую скорлупу – наверно, там внутри тоже аметисты. Что-то еще блеснуло – и красным, и зеленым, и синим. Он отобрал у Гальки фонарик: в породе гроздочками сидели цветные камешки. Вот темные, как сгустки крови, гранаты, вот лазурит, вот – хризолиты, что ли? Да еще и золото поблескивает в широких кварцевых жилах, прорезающих грот наискосок.

– Так не бывает, – фонарик трясся в руках. – Ну не бывает такого смешения пород!

– Ну и пусть не бывает, – Галька отобрала фонарик, перевернула и воткнула черенком в щель меж двух камней. – Страшная красота.

Грот сиял и сверкал. Того гляди, Хозяйка Медной горы выйдет. Журчала река, пищали какие-то ночные птички, переполошенные белым светом фонарика, ныли комары. Минут пять они любовались, потом Галька боднула Мура в плечо:

– Мурчисон, я есть хочу. И чаю. У нас еще три конфеты остались, я помню.

Забрала фонарик и пошла отыскивать валежник. Мур вернулся к лодке выгружать спальники и рюкзаки. Пятно света в лесу долго скакало по валунам и мху, потом Галька пришла с несерьезными веточками и куском коры:

– Мур, а тут совсем нет дров, тут все какое-то… Новое…

И правда, ни веток, ни старых деревьев не валялось под этими могучими соснами, да и не росло ничего выше мха и брусники. Пришлось опять обойтись отпавшими от сосен кусками коры, чтобы вскипятить котелок, а потом Мур изладил дымник от гнуса, подбрасывая на угли сыроватый мох. Угольки мгновенно превращали мох в золотые дендриты, рассыпавшиеся на глазах, и мерцали, убаюкивая. Тепло, июнь – можно и не палить костер для тепла, а так, понарошку, для уюта. В гроте ночевать они не стали – из свода торчали шаткие камни, да и слишком страшно от красоты. Ох, деду бы понравилось. Он-то, может, и нашел бы объяснение такому смешению пород. ИРП, консервы, галеты, чай и последнее яблоко на двоих…

Утром Мур проснулся от тишины. Вчера на острове птичий хорал с рассвета не давал спать, а сейчас – ни писка, ни вспархивания. И комары не зудят. И речка не журчит. Он открыл глаза: голубое раннее небо, пониже – узловатые сосновые ветки с темной хвоей. Тишина такая, что уши закладывает. Только слышно, как Галька посапывает. Он сел на спальнике, поверх которого спал, – захрустело, будто ломалось множество хрупких веточек. Как это? Мох не хрустит. Костерок потух, остыл, ни дымка, ни Пустодымки. Мур дотянулся до грудки кусков коры, чтобы подбросить, подпалить и поставить уже котелок… Холодная, в росе, кора уронила руку вниз. Какая тяжесть! Мур привстал и схватил кусок коры двумя руками – ух ты… Да она ж каменная. Яшма коричневая, с прожилками… Ой. Он сел на корточки и огляделся. Все выглядело неподвижным, немного тусклым, холодным… Каменным. Он потрогал мох – укололся. А птицы, ежики, гадюки – тоже, что ли, стали каменными? А комары?

– Это подземное царство, – сказала Галька, когда они, хрустя каменным мхом и стараясь не обламывать листья на тонюсеньких черенках, кое-как пробрались через окаменевшие кусты. – И вода не течет… А лодка?

Лодка осталась деревянной, настоящей, как и все их вещи. Впрочем, толку-то от нее – она вмерзла в прозрачный лед остановившейся речки. На поверхности виднелась рябь, а вдоль бережка – волны, но в целом река была гладкой. И скользкой.

– Кто ж знал, что надо брать с собой коньки, – проворчала Галька. – Мур, а почему вода не стала камнем?

– Так она сама – минерал, – Мур присел и разглядывал окаменевший мир на дне: вот водоросли, камешки, песок, речнушки с раскрытыми створками. Стайка серебряных рыбок. – У льда гексагональная структура. Почти как у алмаза.

– Ну ладно, – согласилась Галька и, сбросив в лодку рюкзак, прокатилась по льду на подошвах. – Что делать будем?

Мур тоже сгрузил рюкзак и палатку в лодку и огляделся:

– Жалко все. Лучше быть живой сосной, чем каменной. А что делать… По-моему, если вода остановилась, значит, мы достигли конечной точки, нет? Но что теперь делать, я не знаю. Пойдем посмотрим, что там впереди, – и он тоже прокатился по льду. Тепло, а лед не тает. – Если «вода» от слова «ведет», то логично нам по ней и дальше идти.

И они пошли было, но тут их окликнули:

– Погодитя… Это што жа такое…

Из кустов – зашумевших совсем по-живому – вывалился старичок в длинной нерусской рубахе. Он кинулся к лодке, вцепился в борт, чуть не плача, потом стал гладить ее по носу, по планширу, по уключинам:

– Лодочка… лодочка моя… Да как же это…

Мур и Галька, переглянувшись, подошли:

– Здравствуйте. Это наша. Ну как наша… Мы на ней сюда добрались. Это Егошина лодка.

– Не, моя, – старик поднял смуглое лицо с раскосыми глазами. В длинные полуседые косы у него были вплетены красные ленточки, а кожа лица и рук немножко светилась золотом. И сквозь дыры рваной рубахи тоже. – Я уж не чаял… Сколько ни строили мне лодок, а такой…

Галька потрогала листья кустов – нет, не живые. Каменные. Мур вздохнул и рассказал,