Город звериного стиля - Ольга Сергеевна Апреликова

Да и самих стен нет… Темнота протянула к ним темно-зеленую еловую лапу, но дотянулась лишь острым запахом хвои – лодку неощутимо влекло по солнечной воде на свет. Под острым носом всплескивало, журчало; за кормой истаивал след. Мур смотрел во все глаза, а Галька даже привстала, крутясь во все стороны: их относило от темного елового берега, глинистого внизу, в простор, в сверкающую серебристую ширь, которая почему-то показалась Муру знакомой. Река? Море? На море был бы прибой, а тут плавная, гладкая сила… Играющее на воде солнце миллионами искр слепило глаза. Но не занесло же их из подвала в Камское водохранилище? А ветер, тугой, ровный? А небо? Синее, глубокое, и высокие серебристые облака в нем, а солнце слева, уже не в зените. И жарко от солнца, и холодно от ровного ветерка, и воздух чистый-чистый, и вокруг вода, вода.

Мур закрыл глаза ладонями, посмотрел сквозь пальцы – река. Правда река. Не мерещится. Наверно, Кама. Громадная, широкая. Их несет мимо все поднимающегося справа коренного берега, сложенного из известняков – значит, тут и море когда-то было… Но на Каме нет таких высоченных берегов! Куда ж их с Галькой занесло? Мур схватил телефон, открыл карту – ага, как же. Связи – ни палочки. И часы на экране телефона показывают ноли: не то небытие, не то вечность. Мур убрал телефон, чтобы не утопить, ведь нет смысла пытаться определить местоположение, если оказался в водах волшебной реки. Он посмотрел на солнце – слева. Значит, река несет их на север. Ну вот, а настоящая Кама течет на юг, так что надо просто отдаться приключению. Может, все это вообще ему снится. Лодка сотню-другую лет простояла в подвале, рассохлась бы давно, однако ж вот, черная, быстрая, летит вперед и остро пахнет дегтем, как будто ее вчера смолили.

Далеко-далеко за водной гладью просматривался другой берег, тоже высокий, очень – так что же, река течет в каньоне? Смутно-смутно Мур вспомнил, как дед говорил, что за триста пятьдесят миллионов лет существования Камы были времена, когда она текла на север, на Вычегду – или только в верховьях? А потом вроде бы сток той реки перекрыл ледник, она и повернула, стала Камой. Когда? В кайнозое? В общем, какая разница! Тут все равно ни души, а значит, можно представить, что река эта течет хоть из палеозоя в мезозой, хоть из палеогена в неоген. Миллионы лет до появления людей она несла тут свои воды, а вообще, конечно, жутковато даже, что в реальности под руслом настоящей Камы друг под другом лежат погребенные в аллювиальных отложениях русла ее прежней – Палео-Камы, Пра-Камы и уж в совсем каменно-угольной мгле карбона – Прото-Камы. А если Егоша может их все соединить в одну или, больше того, взять и повернуть Каму на север? Раз она водяная ведьма, значит, ей открыты все пути по всем рекам во все времена, прошлые и будущие, по всем водам материка, по подземным озерам и рекам… Рассудок возмутился. Мур вздохнул: а хорошо было бы подышать вечностью. Галька свесилась за борт и бултыхала коричневой рукой в сверкающей воде.

– Если это Палео-Кама, то тут глубины в сто метров, – предупредил Мур, но сам тут же свесился и опустил руку в воду – холодную, прекрасную. Он умылся и засмеялся: – Галька, значит, Егоша хорошая? А где она сама? Не видно.

– Я думаю, она стала рекой, – Галька выпрямилась. – Ой, Мурчисон, смотри, что это?

Впереди показалась черная завитушка. Она росла, росла и скоро превратилась в дым из короткой трубы чумазого буксира, волокущего бесконечный широкий плот. Муру стало обидно, что приходится делить этот первозданный мир с кем-то. По плоту ходили люди, даже стоял маленький домик – и тоже дымил трубой. Ну, значит, это не карбон и не триас. Антропоген, никаких сомнений.

– Я такие плоты в книжке видела про старую Пермь, – сказала Галька. – А в жизни – никогда. Какой он огромный! Сколько леса! Ой, Мурчисон. Мне кажется… Мне кажется, что он – мираж. Смотри, сквозь бревна вода просвечивает…

Просвечивала, да. Рябила даже под солнцем. Но буксир, тоже просвечивающий, громко тарахтел движком, коптил небо вонючим дымом; из рубки высунулся такой же чумазый дядька и замахал им, заорал:

– Права-а-а-а держи-и-и-и! А то зацепи-и-и-им!

Мур развернулся, схватил весла, вставил в уключины и суматошно начал грести, приноравливаясь. Галька без напоминания проскользнула на корму и начала помогать, как помогала на Колве:

– Правее! Еще круче! А он правда прозрачный. Еще правее!

Теперь суда то и дело попадались навстречу или обгоняли их узкую черную лодку. Они возникали внезапно, словно складывались из света и отражений, слегка прозрачные: то тяжело осевший нефтерудовоз, то расшива, то прогулочный теплоходик с воздушными шариками, полный выпускников, то серый военный катер, то шлепающий колесами пароходик «Никита Демидов», то длинная ржавая баржа, груженная гравием, с пыхтящим толкачом «Ворошиловский стрелок» сзади. Уже в сумерках обогнал их и отвалил в закат светящийся всеми палубами, звучащий роялем и скрипкой теплоход «Композитор Скрябин», тот самый, оставив по себе след одеколона «Красная Москва». Еще через час, когда солнце скрылось за дальним черным берегом, откуда ни возьмись вылетел навстречу ни на что не похожий, черный от смолы кораблик с косым грязным парусом и чуть не зацепил их дощатым бортом – от этого воняло рыбой.

Мур подумал было выгребать к берегу. Ночью, пусть и белой, по этой странной реке идти не хотелось, но пристать к берегу – а там что? Какие времена, какие миражи? Галька влезла в свитер из мамонтовой шерсти, нахохлилась, устало косилась на близкий кряжистый берег – и тут, как по щучьему веленью, слева по ходу выпрыгнул из воды лохматый от густых кустов островок, из середины которого росла могучая, до неба, сосна, и лодка будто сама рыскнула по краю суводи и скребнула килем по подводной песчаной отмели. Мур отработал веслами назад, обогнул отмель и подогнал лодку к бурой полосе песка под краем кустов. Разувшись – а вода какая теплая! – они с Галькой выволокли лодку как можно дальше из воды, обмотали носовую банку веревкой, привязали к кусту покрепче.

Вокруг спала северная светлая мгла, река текла тихо, и тут, за кустами на пригорке у сосны, ее было почти не видно, только дышало снизу чистым, прохладным. Костерок уютно трещал, сгущая вокруг себя воздух в темноту, постреливал искрами, когда ребята совали в него сухие рыжие пластины коры, отвалившейся от громадного ствола, словно дерево рвало кору изнутри. Дымок старался убежать от огня и все не успевал. Время опять остановилось. Может, снаружи, в водах, оно как-то плыло, мчалось на стрежне или сонно струилось по отмелям, но тут, на островке среди потока, его не было. Просто летняя ночь. В реке изредка всплескивала рыба. Галька устроила себе гнездо меж корней сосны и сразу уснула, а Мур сидел у костерка, читал дедовы геологические тетрадки из нержавеющего кейса, который так и приехал с ними в тайном ящике в корме лодки. Ну и да, плакал. Пока Галька не видит.

Они проснулись, когда солнце уже грело верхушку сосны, а внизу было еще все синее и тихое и на подернутых белым пеплом углях тихонько танцевала Пустодымка. Опять показалось, что они просто туристы, что никаких проблем нет, а есть только путешествие для развлечения: вари вот кофе на ожившем костерке, подрагивая от холодка, смотри на сверкающую воду за кустами, на белых чаек в синем июньском, туго натянутом небе, дыши густым запахом смолы, хвои и сырого песка от воды. И вдруг Мур решил, что да, он станет геологом, чтобы, как дед, в экспедициях, сидеть вот так утрами у костерка и… и просто жить. Дышать, смотреть на зеленое и синее. Смешно, конечно, работа геолога страшно тяжела, хоть и страшно интересна, у костра утрами можно и в походе посидеть, но тогда не будет казаться, как сейчас, что рядом сидит невидимый дед… Если хочешь деда почувствовать рядом, надо не дать ни одной капли жизни пропасть зря. Дед ведь так старался, чтобы жизнь Мура хорошо началась! Дед. Глаза темные, добрые, смешки, мастерство во всем. Разве он умер? На Мура накатило пережитое: скорая, полиция, потом