Город звериного стиля - Ольга Сергеевна Апреликова

на чурбачке и тоже не хотел уходить в дом, так уютно и спокойно было в маленьком дедовом дворе. Все они устали. И фиг с ней, с Долькой, сколько можно о ней думать? Жалкая дурочка. Пусть ее кто другой любит, раз так. Но ведь он и сам виноват – разве не лестно ему было, что к нему липнет такая красивая девочка?

Меж гранитных плит росла нежная травка, из старого огородного умывальника изредка капало, щелкая по густо-зеленому листу лопуха. Казалось, снаружи нет ни города, ни мира. Это магия Суседушки? Дом под защитой? Как бы то ни было, спокойствие это не настоящее. Потому что, как «вихри враждебные»[61], над головой сгущаются проблемы. И разве деду их решать? Он вон едва живой, ему – поправляться, не делать ничего сложнее, чем для души с ювелиркой возиться. Он мастер, он художник. Его геология – и та, пожалуй, ближе к стихам, чем к наживе… Мур осознал, что давно не слышит гранильного станка. Галька, кажется, спала. Мур встал, дохромал до малухи, заглянул:

– Деда?

С похоронами больше всего помог Саша. Ну и кафедра тоже. Куча денег, автобус, прощание в универе, правдами и неправдами через цепочку знакомых добытое место на Южном кладбище, где похоронены были отец и «дедынька» деда. Потом еще поминки – Мур не понимал, зачем собираться и всем вместе обедать, но взрослые сказали, что так надо. И оказалось, что да, надо, потому что в скромной столовой университета он узнал такого крутого про деда, чего б скрытный и нехвастливый дед сам никогда не сказал. Спрашивали, конечно, где сын Петра Петровича, и Мур всем отвечал, что тот «не успевает приехать». Сам он даже как оповестить отца – не представлял, разве что через Егошу. Если б она еще появлялась… Временами в эти дни он всерьез выглядывал ее в тенях под кустами и водосточными трубами, в подвальных окошках, во встречных старухах, даже в темноте под машинами, но она как сквозь землю провалилась. Даже не приходила Гальке волосы заплетать. А может, ей ходу в дом деда не было.

Галька сидела дома, никуда не ходила дальше огорода. Спала в обнимку с дедовым свитером – который дед носил зимой в Кунгуре. При Муре не ревела, но, возвращаясь с похоронных хлопот, Мур видел ее зареванной так, что нос не дышал. И на кладбище, конечно, она не поехала – как бы они стали объяснять всем дедовым знакомым ее присутствие? Мол, правда внучка? Она и от Саши-то пряталась.

В морг и на кладбище Мур поехал на дедовом «крузаке», потому что нужно было взять с собой кое-кого из дедовых друзей, в похоронный автобус все не вмещались. Саша тоже вез полную машину людей в жутковатой черной одежде. Серый день, духота, как перед грозой, старое кладбище, заросшее огромными деревьями, и, хоть от Разгуляя далеко, под склоном лога, над которым кладбище, течет все та же Егошиха и уходит в трубу под Южной дамбой. Потом долгие поминки с речами, от которых хоть плачь, хоть каменей, и развезти еще всех этих разом постаревших, ласковых тетечек и дядечек по домам. А они еще, прощаясь, совали ему то издания дедовых книг, из которых торчали краешки старых фотографий и купюр, то просто конвертики, мол, чем можем, парень. Мур брал – потому что нельзя обижать и потому что потом еще памятник ставить. Наконец он отвез последнюю тетечку с геофака на Старый Компросс и теперь ехал домой.

Он вел машину в плотном потоке аккуратно, так же как дед, даже строго. Мельком увидел на тротуаре у кинотеатра компанию разноцветных пацанов и девчонок на роликах – дружно, скатанно, держась за руки, несутся куда-то, хохочут. А он тут, среди взрослых, в середине транспортного потока, за рулем взрослой тяжелой машины, как будто ему самому уже лет сорок. И проблем у него с этими чертовыми литием, платиной и ничейной Галькой на руках тоже, наверно, лет на сорок.

Галька сидела в теньке двора на крылечке, шепталась с «Когтистой бабушкой». Ох, если б это правда был прямой телефон к тайной силе. Голова Гальки была похожа на серый пушистый одуванчик. Ну какая ж она ничейная? Она своя. Мур прикрыл за собой калитку, прошел через осиротевший двор, сел рядом с Галькой:

– Ну что, отвечает?

– Не… Как прошло?

– Нормально, наверно, – жутко представлять, что дед лежит сейчас под гробовой крышкой в темноте и никогда не встанет, не увидит ни этот дворик, ни Полюдов кряж. Ни травы, ни солнца. Ни камней. – Мало пожил очень.

– Это из-за моих.

– Из-за всего. Из-за меня тоже. Надо было быть осторожней, не вываливать все на него, – Мура будто стиснуло в невидимом кулаке. Как же сделать, чтобы ни Гальку, ни его не погубила чужая подлость?

– Ты как каменный. Говорят, надо плакать.

– Не могу.

– Убиваешься слишком, значит, – серьезно сказала Галька. – Нельзя по покойнику убиваться, а то придет.

– Это фольклор, – вспомнил Мур дедову мысль, что люди льнут к тайной силе, когда надеяться больше не на что. – Нет никакого того света. Неоткуда приходить. А нам надо просто жить, как жили, сколько достанется. Слушай, не можешь ведь ты жить, как призрак, без документов.

– Мне все равно.

– А школа?

– Мне все равно. Я просто хочу быть с тобой. Ну и с Егошей. Знаешь что, Мур? Она нас так защищала, так помогала, а мы ей даже спасибо не сказали…

– Думаешь, она поэтому не приходит? Она нас правда столько раз спасала, как котят. Если честно, я бы ей тоже помог, если б знал чем.

Начал накрапывать дождик. На серой вековой лещади двора зарябили крупные черные кружки, забарабанили все чаще и наконец слились. Сильно запахло мокрой землей из огорода; звонко закапало, а там и гулко полилось в дождевую бочку из водостока. Ливень припустил сильнее, струи заплясали на плитах. Далеко в небе заворчало. Калитка почему-то стояла открытой – но он же помнил, что закрывал? На кованый крюк. Вон он, сейчас болтается…

2

Где-то под белесым небом стояли ночные леса. В них стыли солоноватые озера, пучились грязными родниками воронки брошенных рудников, молча текли бесконечными извивами одинокие реки и по сырым урочищам бродили, изнывая от жары, медведи, шарахались от нечисти и от людей. Нечисть лезла к людям, стремясь попасться им на глаза и через зрачки влезть в душу, чтобы взять свое, тот урожай гнева и гнусности, что люди так щедро растят в горшках голов, удобряя всякой привычной дрянью. Люди ничего не замечали, занятые своей возней. Где-то по узкоколейке двигался в облаке смрада черный состав, где-то на Колве глушили моторы легкие остроносые лодки и выгружали на песчаную отмель тяжелых спасателей, где-то кружил вертолет над озерцом среди пармы, которого на прошлой неделе не было. Леса стояли, замерев, прислушиваясь к прибывающим грунтовым водам, и ловили листьями, иглами и мхом, покрывающим стволы, росу с привкусом другого, тайного мира.

А Мур, пробираясь подземным ходом, дышал знакомым запахом то ли истории, то ли призраков: так пахли старые кирпичи и сырое дерево. Позади оседала цементная пыль – знал бы, не стал тот раз запечатывать лаз. Руки слегка дрожали после вибрации тяжелого бензореза, в горле першило от цементной пыли, хоть он и надевал респиратор.

Когда Егоша сказала: «Минкемнт варим хан тиврен»[62], Мур вспомнил не саму лодку из глубокого подвала, а то, как мечтал, чтоб она оказалась на Колве и плыть по ней в зеленой тени по всем бесконечным меандрам бурой болотной воды. Он указал пальцем в грунт под домом:

– Та лодка?

Егоша села. Потом вовсе легла на мокрые плиты и закрыла глаза. Она была худой черной собакой с седой мордой. Галька сказала:

– Говорит, «Ам ётум», «Со мной». Мур, какая лодка?

– Внизу, в подвале под подвалом.

Галька посмотрела на Егошу, вздрогнула сильно, от настоящего ужаса. Потом перевела взгляд на Мура. Глаза у нее сделались круглыми, белыми. Почти такими же, как сделались, когда она поняла, что неподвижный дед не спит, и когда она держала деда за руку и все объясняла Муру, что нет, не может быть, что руки же теплые… И вдруг она встала, вышла под дождь к Егоше, легла на плиты рядом с ней и обняла крепко-крепко. Мур оцепенел. Очнулся,