Город звериного стиля - Ольга Сергеевна Апреликова

– Отстань. Если у меня будет изумруд, я… Я буду самая красивая, все меня любить будут… – Долька еще ниже наклонилась к воде. На открытой блестящим платьем спине проступили жалкие бусинки позвонков. – Я хочу…

– Долька, но я же тебя люблю, – сказал Мур и сам не поверил. – Любил! Мало любил? Долька! Я тебя много любить буду, только пойдем!

– Любил, – проворчала Долька. – Детский сад, а не любовь… Как же ты меня любил, если ты меня настоящую ни разу не видел? – она прижалась лбом к воде, прислонив к лицу руки, чтоб лучше видеть: – Ох… Да там все дно в изумрудах!

Неслышно подошла Нерожденная. Постояла, посмотрела на всех сквозь красную ленту. Пожала плечами:

– Видать, поздно. Лягушкой станет. Идем, – и пошла к берегу мимо Дольки. – Бросила через плечо: – Не изумруды это, а болотный газ. Пузыри застыли просто.

– Жалко же!

– У нее мама спросила, хочет ли она еще сестричку.

– И? – застыла Галька.

– Ей было пять лет, – не сразу ответила Нерожденная. – Она была маленькая… Одинокая, потому что руки мамы были заняты тобой. Так что… Неважно уже, что она сказала. Жалко, и все.

Мур и Галька еще долго трясли Дольку, уговаривали, но она отбивалась, ругалась, а потом только плакала. Они отошли и долго-долго стояли, не в силах отвести от Дольки взгляд. Наконец Мур повернулся, взял Гальку за руку и повел прочь. Галькина футболка была в крови, рука кровоточила, исцарапанная о Долькину кочку. Да и вторая тоже. Мур на все плюнул, остановился, вытащил из рюкзака аптечку, занялся перевязкой. Галька хмуро подставляла ладони. Увидела в кармане рюкзака бутылку – пермская, с медведем на ярлыке недопитая вода там не застыла, плескалась.

– Дай попить.

Они попили. Осталось с полстакана – допить?

– Хочешь? – протянул Мур бутылку Нерожденной, которая смотрела на бутылку с ужасом. И с жадным желанием.

– Хочу. Жить. Но… может… лучше, – она оглянулась, – ей?

– Живая вода! – Галька, сообразив быстрее, выхватила бутылку и помчалась обратно к Дольке: – Дашка, Дашенька! Попей водички хоть!

Мур побежал за ней. Галька плясала вокруг Дольки, теребила ее, но та отталкивала руки сестры. Тогда Мур схватил ее за плечи и силой поднял, обнял, свободной рукой схватил за рыжие, сухие, как солома, волосы, потянул назад. Поднятое лицо кривилось, залитое слезами и уже какое-то лягушачье; одну линзу она потеряла и теперь сумасшедше озиралась, разноглазая. Галька пыталась ее напоить, но она стискивала зубы и мычала. И Галька заорала изо всех сил:

– Да-ашка-а-а-а-а!

И плеснула ей воду в лицо. Эхо еще звенело каменным голком[71]. А Долька перестала вырываться. Замерла. Повела вокруг живым, осмысленным взглядом. И – исчезла. Как не бывало ее тут.

Нерожденная привела их к холму, выступавшему из болота. Он напоминал остров, заросший огромными кедрами, и наслаждением было идти не по каменной осоке, изодравшей кроссовки, а по желтоватому ягелю, который просто хрустел и ломался. Не успели они пройти сквозь леденящие тени могучих каменных кедров, как опять начались камни, всё больше и больше. Обогнув очередной, они оказались перед срубным серым домом с двускатной крышей, совсем простым и каким-то древним, с дверью без крыльца – тропинка упиралась прямо в порог. На крыше росла трава. Мур таких домов никогда не видел.

– Ты тут живешь? – устало спросила Галька Нерожденную.

– Нет, это родной нор-кол[72] Вит-эквы. А я живу вместо тебя, – она махнула рукой. – С ними. Пока… Пока ты сама не поймешь, где ты живешь.

– Я не хочу с ними жить!

– Я тоже, – пожала плечами Нерожденная. – Тут лучше. Ну, идите… Ой. Менквы. Не бойтесь.

Из-за дома с разных углов вышли два жутко высоких человека с копьями и хмуро уставились сверху на Мура и Гальку. Поверх меховой одежды они были обвязаны широкими белыми полотнищами, а еще показалось, что они – деревянного цвета. За этими двумя вышли еще двое, потом еще, все в одинаковых острых шлемах. Никогда прежде Мур не чувствовал себя таким маленьким – как пятилетний перед взрослыми. Немножко они были похожи на неандертальцев: широкие в плечах, как танки, грубоватые, скуластые, с выступающими челюстями и надбровными дугами. И тоже с красными ленточками в черных косицах. Галька попятилась – и задела рюкзаком седьмого, такого же деревянного. Зажала рот ладошкой и почему-то на цыпочках подошла к Муру. Тот прижал ее к себе и успокоил:

– Мы ничего плохого не делаем.

Седьмой, самый высокий, хохотнул, обошел их, встал, загородив вход в дом, протянул руку – с когтями – и сказал:

– Мы тоже хотим подарки! Куль-отыру дал? И нам дай!

В общем, главному они отдали фонарик и всем – по коробке ИРП, как раз хватило. Наверно, раз эти существа свистят в настоящих лесах, ничего от солдатской еды им не сделается. Менквы прислонили свои копья к стене дома и ушли в сторонку потрошить консервные банки и пачки печенья. Им было весело. Галька грустно сказала:

– А Егоша-то наша где?

Нерожденная пожала плечами:

– Ты же сказала, что она – вода. И правильно сказала. Значит, она везде. Ждет. Иди, – кивнула она Муру на дом. – Там на вышке, ну, на чердаке, в сундуке. Сам найдешь. Нет, ивси, тебе нельзя, – остановила она Гальку. – Женщинам на вышку нельзя. А! Знаешь что, ивси? Сделай мне куколку[73]. И платье ей сшей, – она отломила кусок деревяшки от растрескавшегося бревна дома и протянула Гальке. – Умоляю тебя.

Галька пожала плечами. Взяла деревяшку, села на рюкзак:

– Мурчисон, дай ножик. Идешь? А что искать-то надо?

– Ялпын-улам[74].

Если б Мур знал, что это такое! Ручка двери была каменной, как и всё здесь, но тяжелая дверь открылась легко, как сама. Тут было полутемно, пахло травами. Свет шел сквозь неплотно уложенные жерди потолка. В комнате во весь дом справа от двери располагался очаг, посередине стоял полный лепешек, мисок с ягодами, блюд с мясом и рыбой низкий столик, и у Мура заурчало в голодном животе. Хорошо, что это все каменное, а то не удержаться бы. Он стал оглядываться дальше: все пространство позади столика занимал приподнятый помост, застеленный половиками и оленьими шкурами, на полках стояли какие-то фигурки, утварь. Все каменное. Как же взобраться наверх? Слева от двери в стену лесенкой были вбиты колья – похоже, альтернативы нет. Вспоминая Трамвайный мостик – как в другой жизни пережито, – он поднялся по ним на чердак.

Тут было светлее, свет проникал в отверстие под самым коньком. Травы везде, развешанные шкуры, берестяные короба. Пахло пылью. Сундуки. Множество сундуков, иногда даже один на другом. Это что же, рыться в чужих вещах? Все равно все каменное… На одном сундуке лежала свернутая медвежья шкура, головой сверху, и голова эта была зачем-то замотана во множество слоев цветных женских платков, только черный нос торчал. Может, это главный сундук? Он потрогал медвежий нос – не каменный. Просто сухая кожа. И шерсть мягкая…

Когда он вышел из домика, Галька уже обвязывала тряпочками, отодранными от футболки и от куртки, аккуратно обструганную деревянную фигурку, вполне даже похожую на человечка. Нерожденная сидела перед ней на корточках и внимательно следила за каждым оборотом тряпки. За процессом сочувственно наблюдали менквы, доедавшие галеты и джем из пластиковых баночек, которые в их лапах казались наперстками. Старший вдруг счастливо зажмурился, поклонился Муру:

– Турлахтын[75], спасибо тебе, Най-пыг! Вкусно было! Ты зови, если кого съесть надо будет!

Закончив, Галька протянула куколку Нерожденной. Та улыбнулась и встала:

– Нет, пусть останется у тебя, пожалуйста. Только спрячь, чтоб никто не видел… И дари мне каждый год новые платья, ладно?

– Ладно, – Галька спрятала куколку в рюкзак. – Мур! Нашел?

– Вроде бы нашел… – Мур покрепче прижал к груди легкий берестяной короб, на котором были оттиснуты множество «Когтистых бабушек». Он побоялся открывать его на чердаке и не знал, что там. Главное, что короб не каменный, как все остальное. Может, этот медвежий ялпын-улам прирастет к Егоше и она навсегда превратится просто в росомаху или медведицу? Зато освободится. – Теперь бы еще