Город звериного стиля - Ольга Сергеевна Апреликова

– На самом деле ее звали… снова зовут Рейтартан, – взгляд Нерожденной опять кольнул Мура сквозь красную ленту. – Птица, приносящая весну. Не росомаха. Птица. Новая душа.

– Рейтартан! – закричала Галька. А потом еще громче: – Рейтартан!

Из темноты появился едва угадываемый силуэт девушки. Она замерла у большого кедра, боясь выйти на свет. Менквы, увидев ее, повалились на коленки и уткнулись острыми шлемами в мох. Мур протянул короб девчонкам:

– Теперь вы. Она… Она вспомнит. Ведь вспомнит, что это – ее?

Невыносимо было думать, что эта прозрачная девушка чуть старше Гальки была старой, клочкастой росомахой или, хуже того, жуткой старухой, духом умирающей грязной речки, страшной Егошей. И что все это длилось столько веков. Почему же черная лодка сразу не довезла ее сюда, где все это время ждало ее невесомое оперение? Может, это пищальник Мураш виноват, что своим шурфом потревожил ее усыпальницу?

Галька ахнула, открыв короб. Через минуту девчонки расстелили меж камней под кедрами невесомое, черно-белое, в полосках и пятнышках покрывало с серым капюшоном – полностью из перьев. Девушка вздрогнула и подошла ближе. И вдруг с тихим, каким-то птичьим криком опустилась на землю перед оперением. Прикоснулась одним пальчиком, потом закрыла лицо ладонями.

– Гагара[76], – тихонько сказала Галька. – Какая же красота.

Дрожащими руками девушка подняла оперение, просунула голову между крыльями, поправила серый капюшон, облегающий голову, – и вдруг спохватилась, сняла с шеи и неуверенно протянула Гальке «Когтистую бабушку», спросила что-то.

– Я? – удивилась Галька. – А разве я смогу?

Однако взяла «Бабушку» и надела на шею. Улыбнулась на все подземное царство, как будто это была олимпийская медаль. Менквы одобрительно загудели и поклонились ей тоже. Галька взмахнула руками, и пришла вода. Со всех сторон, сверкая, потекли к острову прозрачные ручьи и речки, и болото с колючими кочками исчезло, и во все стороны расстелилась водная гладь. Вода, плеща, прибывала и прибывала.

Егоша вдруг взмахнула черными крыльями, бросилась в воду – и вот уже, оставляя за собой шелковый след, поплыла по озеру прекрасная остроклювая, чернозобая птица. Уплывала от них. Там, куда плыла гагара, тьма светлела. Не было больше никакой Егоши.

А тут быстро прибывала вода. Они отступили к кедрам. Как же теперь выбираться? Мур посмотрел на менквов, может, что подскажут – но они превратились в семь разновысоких острозаточенных, как карандаши, бревен, вкопанных в грунт под кедрами, с вырезанными скуластыми лицами, и стволы были обмотаны белыми тряпками и красными ленточками.

Все, волшебство кончилось?

А домой как?

Когда эта подземная сказка наконец кончится? Как же вырваться из этой каменной скорлупы? Тень от каменных кедров обдавала леденящим холодом. Ну все ведь уже, Егоша получила, что хотела, Дольку они тоже вроде спасли, разве нельзя им, как Долька, – раз, и дома? Скорее в реальность. Пусть там куча проблем, но оставаться тут, в этой жутко прекрасной неживой Подземле и – делать что? Камешки перебирать? Он же еще ничего не успел там, даже толком не жил! И Галька тоже!

– А то, может, останетесь? – из-за острова показался знакомый черный нос длинной лодки. Старичок с красными ленточками влез в свитер из мамонтовой шерсти и стал невыносимо похож на деда. Подогнал лодку к кедрам, подмигнул Муру и спросил у Гальки: – Най-аги, ти мат ман люль-а?[77]

– Не, ювле[78], – сказала Галька. – Пожалуйста.

– Хап котильн сар унтен[79], – кивнул он ей, а к Муру обратился по-русски: – Вставай на корму, бери шест, помогать будешь. Нам гагару надо догонять. А ты, Нерожденная, чего стоишь? Садись вон на нос. Нан лылын вос неглы[80]. Ну, всё? Алга![81]

Мур привычно оттолкнулся жердинкой, и лодка ходко скользнула по воде. На дне сверкало то ли золото, то ли болотные пузыри, на поверхности играли серебряные блики и разбегались от весел Куль-отыра бессмертные водомерки.

– Вежа-ю, – сказала Галька. – Священная река. Зачем нам догонять гагару?

– Она указывает путь.

Плеск черных весел в ледяной воде. Далеко-далеко – едва различимая маленькая птица впереди. Мур думал, что вверх по течению будет трудно, но лодка словно неслась сама. Как тогда на Палео-Каме. Он даже начал дрогнуть, и Галька тоже съежилась и полезла в рюкзак за свитером. Вокруг посветлело, берега стали расходиться вширь, студеный речной ветер давил навстречу все туже, и вдруг – солнце! Низко, почти у горизонта, но вечернее, живое. Настоящее. Он опять не заметил переход.

Пахло водой, мокрым песком, болотными кочками и снегом. Галька вскочила, запрыгала бы, но только замахала руками. Оглянулась на Мура, сияя. Лодка понеслась еще быстрее, а Куль-отыр подобрал и сложил весла. Кажется, он улыбался.

Навстречу плыл тонкий, как стекляшки, редкий последний лед, он звонко разбивался под носом лодки, хрустел вдоль бортов. Какая ширь! Сколько воды! Навстречу же несло и птиц, отдыхающих на воде – гусей, уток всех мастей, и – гагар, нарядных, с серыми головками, с шейками в продольную полоску. Сколько же их! Сидят на воде, отдыхают, а река влечет их к океану. И только одна плывет вверх по течению. Ведет. Мур оглянулся – позади в самом деле безбрежное, сизое пространство, а над ним серая штриховка перелетных стай. А река! Она стала ветвиться, рисуя петли, узоры, сплетаясь в голубые бляшки звериного стиля, вот бы посмотреть сверху. Как Куль-отыр не путается? Плоские острова потянулись по сторонам – светлые каменистые пустоши, мох, низкий голый кустарник, а еще дальше поднимались кряжи коренного берега, тянулся к океану, уходя в его глубины, мрачный горный хребет. Север.

Нерожденная на носу встала, повернулась к ним, улыбнулась. И Мур увидел – тут, в реальности, она правда была из белого, сталактитового льда, с ног до головы. И сейчас этот лед быстро таял. Капли срывались и летели за борт, сверкая розовым в лучах низкого солнца. Жалкая зеленая Долькина шубка насквозь промокла. Девочка придерживала прозрачными мокрыми пальцами красную ленту, прикрывающую глаза, и улыбалась.

Галька заплакала навзрыд, вцепившись в скамейку, а сестра ее таяла, таяла, таяла – и вдруг ледяные ножки ее подломились, и она повалилась за борт. Только упала поперек носа лодки мокрая лента да звонко стукнули два светлых камешка и, подскочив, сверкнули на солнце и отлетели в воду. Ленту слизнуло волной.

– Отмаялась, – сказал Куль-отыр. – Проводила вас. Всё, считай, простились навек. В воду ушла – хорошо. А ты, девонька, смотри, куколку-то береги пуще глаза.

Позади над океаном вставала, как граница, облачная гряда. Тонко кричали гагары; протянулась на север череда лебедей, но их гагары Рейтартан впереди не было, пропала она. Зато как яркая точка в тумане закачался на воде белый с огоньком бакен.

– Кама, – сказала Галька.

– Вишера еще, – проворчал Куль-отыр.

– Это Пра-Кама два миллиона лет назад текла по Вишере, – сказал Мур, чтобы почувствовать себя внуком своего деда.

– Миллион туда, миллион сюда, – проворчал Куль-отыр дедовым голосом. – Отец-то твой, парень, знал, что там водная жила. Знал, когда взрывал, что воду на свободу выпускает. Потому что, говорит, понимаешь – свобода…

Мур перестал дышать. Взрывал? Сам взрывал? А дед все ворчал:

– А речка-то сама тысяч за четыреста размыла бы породу, поноров у нее там – как соты было. Так нет, вам все сейчас подавай… Чего спешите… Я вот никогда не спешу, да всегда успеваю.

На девять дней деда народу пришло немного. Было тепло, и, чтобы не тесниться в маленьких комнатках, Мур попросил кейтеринговую фирму поставить столы во дворе. Тяжелый ЗИЛок, пригнанный Сашей с Колвы, Мур через заброшенный соседский участок загнал на край своего огорода – нечего ему маячить у вросших в землю ворот на улице. Потом раскочегарил самовар в углу двора.

Вечер прошел хорошо. Дедовы товарищи, добрые тетечки и дядечки, почему-то похожие на грустных седых детей, опять много рассказывали про горы, пещеры и деда, а Саша, поглядывая на Мура, поведал, как идут поиски людей, сгоряча разбежавшихся по парме с какого-то нелегального производства. На этом производстве перемудрили со взрывными работами, хорошо,