Здесь, под северной звездою...(книга 2) - Линна Вяйнё

— Разве это совершили те двое, которых сейчас убили?

— Нет, конечно. Но другие страдают...

— Но допустим, мы потерпим поражение. Считал бы ты справедливым, чтобы с тебя спросили за убийство этих двоих?

— Я же не сказал, что их убийство справедливо... Но если бы мы потерпели поражение, то уж, конечно, с меня бы спросили за многое такое, чего я не делал.

— Очень трудно мне работать при таких обстоятельствах... Совесть моя не мирится даже с убийством в бою... А эти двое были совсем безоружны.

Наступило долгое, мучительное молчание. Оба не знаки, что сказать. Зазвонил телефон, и Аксели взял трубку:

— Валенти! Иди, записывай. Телефонограмма.

Валенти начал принимать телефонограмму. Аксели смотрел через его плечо и читал слово за словом появляющийся на бумаге текст. Это был очень подробный приказ об отправке на фронт.

— Завтра к трем быть на станции. Сейчас начнутся сборы, хлопоты, слезы...

Вопрос, который только что так волновал, сразу отодвинулся на задний план и словно растворился в новом сообщении. Аксели снова позвонил в штаб, чтобы уточнить какие-то детали, но спросить об убитых забыл. В зале уже стоял такой шум, что он едва разбирал далекий голос, тихо потрескивающий в телефонной трубке.

Деревня заволновалась. Отъезжающие на фронт метались между своими домами и рабочим домом. Старших мужчин назначали в дозоры, на место отбывающих. В рабочем доме толпились люди, спрашивали кто о чем.

— Не выйдет ли Коскела на минутку?

— ... с нашим-то парнем, видишь ли, что получается... У него и обувка-то вся худая...

— Постараемся обувь ему достать.

И правда, снаряжение у большинства было неважное. Бойцы пришли с дорожным запасом еды в берестяных заплечных коробах, и на вечерней перекличке Аксели увидел, что многие стояли в строю без теплой верхней одежды, в одних пиджачках, с поднятыми отворотами, сколотыми у подбородка английской булавкой. Он позвонил в село, в штаб, но там ничем пока не могли помочь, кроме неопределенного обещания, что в Тампере как будто должны дать обмундирование. Арви Лаурила, тоже раздетый, без пальто, закричал во все горло:

— Эгей, ребята, в Тампере получим шинели!.. Будем настоящей армией...

Узнав, что они поедут в Тампере, парни воодушевились.

— Надо ж и нам маленько на мир посмотреть, ребята!.. Погоди, еще и на поезде поедем...

Аку так и не разговаривал с Элмой после того, как они поссорились во дворе Лаурила. Если они случайно встречались, Элма, демонстративно покачивая бедрами, проходила мимо, а он делал вид, будто вовсе и не замечает его. Все эти дни Элму было почти не слышно. Она ни разу не оставалась в рабочем доме на вечер, а сразу же после работы уходила домой. Когда объявили об отправке на фронт, она точно провалилась куда-то, совсем исчезла из виду. Придя в рабочий дом, она все время сидела на кухне. Лишь сквозь приоткрытую дверь она потихоньку смотрела на проходящих по двору мужчин и, если среди них замечала Аку, быстро закрывала дверь. Но если Ауне не было в это время на кухне, она бросалась к щели и оттуда смотрела на него, прильнув лбом к шершавой, доске.

После ужина, когда уже смеркалось, Аку пошел в сарай за дровами. Элма стояла в дверях. Он чуть было не сказал ей что-то нечаянно, но тут же вспомнил, что он должен быть сердитым, и все внимание сосредоточил на дровах. Элма вошла в сарай. Даже в полутьме парень заметил, что она очень взволнована. Аку не заговаривал, и Элма повернулась, чтобы уйти, но потом тут же возвратилась. Быстро сунула ему в руку записку и сказала:

— Написала вот на прощанье, раз барин больше с нами не разговаривает...

И бросилась от него прочь. Но затем в дверях показалась ее голова и громко прошептала:

— ...не отвечай ничего... я вовсе не затем... пусть барин не думает...

И скрылась.

Аку вышел с охапкой дров, огляделся по сторонам, но девушки не было видно. Он отнес дрова в зал и пошел на кухню. На кухне никого. Прикрыв за собой дверь, он зажег штормовой фонарь и развернул сложенную бумажку. Каракули трудно было разобрать, но слово за словом он прочел письмо:

«Одному задаваке-барчуку.

Раз уж барин не изволит разговаривать то я пишу. И все то правда что я тогда сказала. Ни слова назад не беру так что нечего и думать. По мне барчук может отправляться на фронт и нисколечко не заплачу если лахтари его там убьют. Какое мне дело если барин считает меня за какую-то цыганку или черт те что. Барин знай себе задается и я буду рада если пуля угодит хорошенько. Не так чтобы насмерть а так чтобы очень больно сделала пусть тогда барин поплачет. Это очень полезно тому кто вечно над неповинными насмехается. Я только прощаюся потому как были знакомы хотя я с барином и не гуляла. Я ничего такого и не думала просто смеялась. Барин даст читать это письмо всем мужикам так что смейтесь пожалуйста. Мне наплевать потому что барин только и знает задаваться и мучительствовать. И провожать завтра не приду а сегодняшний вечер буду дома. В восьмом часу пойду к хозяину Пентти за салом что маме обещано а в рабочий дом не зайду так что не надо и воображать. Не надо мне ни ответа ни привета и не надо приходить прощаться. Если только барин попробует прийти он знает как я его выставлю. Если бы хоть когда сказал доброе слово а то все только язык чешет да гогочет с дружками. Так что счастливого пути и удачи в жизни и пусть не попадаются на дороге цыганки чтобы не было барину потом стыдно.

Желает ему одна кого гордый барин хорошо знает».

Аку спрятал письмо в карман и погасил фонарь. Ему не надо было много раздумывать, чтобы понять смысл письма. Он пошел, насвистывая, в дом и, улучив момент, когда Аксели был один, сказал ему:

— Передай маме, что я нынче поздно приду домой.

— Куда же ты идешь?

— По своим делам.

Брат посмотрел на него с удивлением.

— К девчонке Лаурила?

— Нет, конечно. Просто погулять. Можно же иногда пройтись?

— Хм-хм. Мне-то какое дело. Только...

— Что только?

— Ничего... Знаешь небось, что на это дома сказали бы.

— А что тут говорить? Я с ребятами иду.

— Не ври... чертова... было бы чего...