Здесь, под северной звездою...(книга 2) - Линна Вяйнё

особенно же то, что раздатчики не обращали никакого внимания на получателей. Для раздатчиков это была лишь одна из многих деревенских рот, которые надо было вооружить.

Бойцы с интересом рассматривали винтовки.

— Покажи, какая у тебя.

— Все они одинаковые.

— Нет. У одних ложе потемнее, у других посветлее.

Вдруг раздался выстрел и Элиас Канкаанпээ упал ничком.

— У, черт... Элкку скапутился.

— Кто там стрелял?

Элиас поднялся побледневший.

— Ты ранен?

— Нет, но я уж думал, что готов.

Все кончилось смехом, но Аксели запретил вкладывать в винтовки патроны. Теперь и Арви стало смешно:

— Я только сунул туда пулю, и оно выстрелило.

— Сунул... Так еще убьешь кого-нибудь.

Теперь, когда у всех сверкали винтовки за спиной, веселей было маршировать по городу. Однако никто на них не обращал внимания: на людей с винтовками город уже достаточно насмотрелся.

Обедать их повели в ресторан «Театральный». Дали, правда, одну только жидкую кашицу на воде да по куску хлеба, но Лаури Кивиоя выразил, наверно, чувства большинства, воскликнув:

— Хоть раз мы, ребята, в Тампере пообедаем в ресторане!

После обеда они строем отправились на площадь Таммела, где уже собрались перед отправкой на фронт разные подразделения, в большинстве такие же деревенские роты. Их собирали, чтобы поднять боевой дух. Такое событие привлекло и публику, так что народу на площади собралось много.

Снова были речи и пение под духовой оркестр, а обещанный командующим декламатор читал стихи. Он делал красивые движения руками, а могучий голос гремел над всей площадью. Читал он марш красногвардейцев:

...поле брани, поле славы —

гр-розных духов пирр кр-ровавый...

Декламатора наградили бурными аплодисментами. Особенно горячо хлопала городская публика. А когда овация стихла, по рядам пронесся шепот, который дошел даже до взвода пентинкулмовцев:

— Это Орьятсало... Что?.. Это Орьятсало... Кто сказал?.. Он это... Эй, ребята, это Орьятсало... Кто такой?.. Это лучший артист Финляндии, конечно... Какой артист?.. Ну тот, которого обещали. Разве ты, глухая тетеря, не слышал?.. Да ну, не ори ты... Мне-то что? По мне пускай будет артист...

После митинга расходились под оркестр. Такое множество войск и мелодии марша — все это действительно поднимало дух. Гул голосов заглушал трубные звуки оркестра. Уходящие отряды, маршируя, чеканили шаг и особенно лихо размахивали руками. Все это заставляло торппаря из Хэме так высоко держать голову, как он ее сроду не поднимал. Теперь уж их ничто не остановит, будь что будет.

Аксели огляделся по сторонам. Впереди, как волны, покачивались ряды плеч, заполняя всю улицу, и лес штыков поблескивал над ними

— Сила, шут побери. Тут даже из Турку части, и откуда только нет!

III

Рота шла по льду. Озеро было узкое, и казалось, что вот уже виден его конец, но, когда подходили ближе, обнаруживали узкий пролив, а дальше открывалось новое ледяное поле. Свежевыпавший чистый снег сверкал на солнце так, что глаза болели от слепящего света, а наморщенные лбы одубели и ныли от натуги.

Время от времени встречались одиночные сани или санный обоз.

— Далеко ли до фронта?

— Да еще порядочно.

Красивые незнакомые места уже не вызывали интереса. Каждый тупо смотрел на мелькавшие перед ним ноги и сапогах или стеганцах, мерно поднимавшиеся и опускавшиеся в снежное месиво. Чем больше уставали, тем чаще какой-нибудь пустяк в походке или обуви идущего впереди начинал раздражать того, кто шел следом. Он отворачивался, чтоб не видеть, но глаза невольно снова тянулись к той же мелочи. «Что за нескладная лапа».

Когда выходили из Сиуро, в строю слышались оживленные разговоры, но уже через несколько километров ледяного пути все смолкли.

— Где же находится это место — Икаалинен?

— Почем я знаю. Наверно, в этой стороне.

К вечеру подошли к центру прихода Хэмеенкюро, и голова колонны без приказа остановилась. За ними и задние — и вот уже вся колонна стала. Когда прекратился топот и скрип снега под ногами, бойцы поняли, что их заставило остановиться. Далеко впереди слышался слабый гул, прерывавшийся ненадолго. Сначала вроде громыхало посильнее, а потом гром как бы распадался на отдельные раскаты и, затихая, переходил в тихое бормотание.

— Слышите? Это пушки стреляют.

Бойцы прислушались. Воцарилась тишина. Кто-то захотел раскурить трубку и чиркнул спичкой, так товарищи шикнули на него:

— Тише, ты, со своими спичками!..

Грохот продолжался. Лаури Кивиоя первый нарушил молчание:

— Вот оно, ребята, начинается! Трам-тарарам.

Тут и все заговорили.

— Большая гаубица вкалывает.

— Прямо как западный фронт, са-атана.

Юлёстало скомандовал «марш», и скрип шагов заглушил грохот канонады. Но бойцы напрягали слух, чтобы еще раз уловить этот неведомый торжественный голос, от которого как-то странно вдруг защемило под ложечкой.

Смеркалось, когда они подошли к фронту. Все яснее слышались ружейные выстрелы. Тут же впервые в жизни услыхали они и пулеметные очереди.

— Пулеметы поют, братцы.

Навстречу ехали всадники, лыжники и сани, по боль шей части пустые. Попались одни сани с людьми: трое сидели, а четвертый лежал плашмя на соломе. У одного половина головы была забинтована и сквозь повязку немного проступила кровь. Одна щека у него так распухла, что рот съехал на сторону. Но в уголке рта торчала горящая папироса, попыхивая дымком. Бойцы пристально рассматривали этого первого раненого. Сани остановились, ибо дорога была запружена людьми, и кто-то спросил непривычно робко и смиренно:

— Что, сильно ранило?

Раненый не отвечал. Он только взглянул и опять уставился вперед пустыми глазами. Странное впечатление производил этот отсутствующий взгляд. В нем была и усталость, и лихорадочный жар, и в то же время какая-то необъяснимая отрешенность от всего. Казалось, он говорил: меня уже больше не интересует то, что вам кажется важным.

Только раз он вынул изо рта папиросу и вздохнул, простонав слабо, с дрожью:

— ...ай, са-атана...

Лошадь тронулась, и товарищ раненого ответил:

— Чего спрашиваешь? Нешто не видишь: башка прострелена...

Возница, мальчишка лет пятнадцати, солидно пояснил:

— Обыкновенно, был жаркий бой.

В голосе мальчика звучало сознание опытности.

Дальше шли молча.

Уже совсем стемнело, когда пришли в какую-то деревню. Но, несмотря на позднее время, вся деревня кишела людьми, как растревоженный муравейник. Беспрестанно одни приезжали, другие уезжали. В каждом сарае, под каждым навесом, а то и так, у забора, стояли кони и сани. Слышался чужой, непривычный говор. Чужое наречие всегда вызывало у них несколько презрительное отношение, ибо свой язык они считали единственно