Смерть чистого разума - Алексей Королев

заставить. Зимой в Берлине отравился какой-то паршивою салакой, да так, что едва откачали. Привыкну, вероятно, снова когда-нибудь – а пока не могу.

– Отравиться в Берлине! – воскликнул Веледницкий. – Да это какое-то умопомрачительное невезение. Там чистейше готовят. Даже швейцарцам до них далеко. Минувшим Рождеством довелось попробовать там малосольную скумбрию – я вам доложу, такую скумбрию не стыдно царю-батюшке подавать, хотя зимою, говорят, рыбу есть невозможно. В «Регине». Прекрасная гостиница и прекрасный ресторан при ней. Жаль, Александра Ивановича более нет с нами… Он весьма нахваливал тамошний земляничный пирог. Совершенно божественный, так мне и сказал. Вернее, нет, прошу прощения. Более образно выразился. «Точно боги пекли». Бедный Александр Иванович… Впрочем, божественные установления давно уже надобно отринуть, что бы там ни писал почтенный Борис Георгиевич в своей прекрасной повести «Завещание Феба», а равно и не менее блистательном рассказе «Как умирал протопоп». Человек должен быть равен богам хотя бы в части доступных для него радостей. А вы взяли да отравились!

– Однако же отравился. Равен богам, говорите? Ну да, ну да. А самое занятное знаете что? – Ульянов вдруг оживился. – Я по паспорту значился финном. А в графе «Род занятий» написано – «повар». И доктор-американец – а потому американец, что жена моя была записана американкой – всё никак не мог взять в толк, как это: повар – и вдруг отравился. Подозревать что-то начал, подлец, заломил сорок марок, да и не помог ничем.

– Каково это – жить по поддельному паспорту? – Лаврова в первый раз с начала обеда подняла от еды глаза, скрыть недавние слёзы в которых не смогли бы никакие косметики. Новый сосед наконец-то её заинтересовал.

Ульянов пожал плечами.

– Да точно так же, как по настоящему. Всё это лишь условности современного буржуазного миропорядка. Все паспорты, конечно, в будущем будут отменены.

– Вы так думаете? – прищурился Лавров. – Нет, по первому пункту у меня возражений нет. Я живал, пусть и не очень долго. Какая разница, поддельный или настоящий, лишь бы полиции нравился. А вот относительно того, что в будущем паспорты отменят – позволю себе усомниться. Никакое государство на наших русских просторах без паспортов существовать не сможет.

– Чушь! – фыркнул Ульянов. – Благоглупости. Мы, социал-демократы, требуем для народа полной свободы передвижения и промыслов. А что это значит? Это значит, что в России должны быть уничтожены паспорты, коль скоро в других государствах давно уже их нет. Чтобы ни один урядник, ни один земской начальник не смел мешать никакому крестьянину селиться и работать, где угодно. Русский мужик настолько ещё закрепощён чиновником, что не может свободно перевестись в город, не может свободно уйти на новые земли. Какой-то министр распоряжается, чтобы губернаторы не допускали самовольных переселений: губернатор лучше мужика знает, куда мужику идти! Мужик – дитя малое, без начальства и двинуться не смеет! Разве это не крепостная зависимость? Разве это не надругательство над народом?

– К тому же, Борис Георгиевич, – вмешался Маркевич, – целью революции является примат гражданских свобод, в коих никаким паспортам места нет и быть не может.

– Ну-ну, товарищ Маркевич, вы тоже не перегибайте, – добродушно сказал Ульянов. Он вдруг потянулся к хлебной корзинке и схватил последний ломоть серого, который, впрочем, не съел, а аккуратно уложил на пирожковую тарелку. – Целью революции является освобождение пролетариата от его нынешнего ничтожного состояния. Гражданские, как вы выразились, свободы есть лишь набор инструментов для достижения этой цели и последующего удержания пролетариатом власти. Ежели вам нужно вбить гвоздь, вы берете в руку молоток, а клещи откладываете, так как сейчас они вам совершенно не нужны. Нельзя пользоваться всеми инструментами одновременно. Это э-се-ров-щи-на.

Маркевич посмотрел на Лаврову и понял, что не ошибается: глаза её вновь стали набухать влагой, но в целом держалась она хорошо.

– Вот вы мне давеча на прогулке говорили о советах, – сказал Лавров, не обращая внимания ни на жену, ни на поданный мадам пирог. («Ого, они уже гуляют вместе», – подумал Маркевич.) – Что ж, я согласен, что свою роль они в революции сыграли и роль сугубо положительную. Но я своими глазами видел удостоверение члена Совета. Оно, правда, было на обёрточной бумаге, но всё как полагается, подпись какого-то Хрусталёва, печать из сажи. Что это как не паспорт?

– Вам нужно больше читать, – вздохнул Ульянов. – Я вам это уже говорил. Марксистские взгляды на природу государства прекрасно описаны Энгельсом. Ничего додумывать не нужно. Как только государство становится подлинно народным – то есть после революции, – оно одновременно и перестаёт быть государством в том смысле, который мы вкладываем в этом слово. Со всеми его атрибутами, включая паспорта. Вместо управления людьми будет управление производственными процессами. Но регистрировать рождения, смерти и браки никакой пролетарьят не перестанет. И ваша бумажка с печатью останется – только она не будет обладать никакой силой, кроме как удостоверяющей. Странно, что приходится объяснять такие элементарные вещи. Читайте Маркса, читайте Энгельса – там всё есть.

– Я читал Энгельса, – сказал Лавров. – Особенно мне понравились его рассуждения о преступности. Дескать, преступность – это выражение негодования рабочего класса против эксплоатации, а причины её – в капиталистическом способе производства.

– Это написано более шестидесяти лет назад, – сердито сказал Ульянов. – Энгельсу было двадцать пять лет. Он не пророк, он мыслитель, и как всякий подлинный мыслитель, разумеется, обладал большим потенциалом саморазвития. И если что-то и кажется нам сейчас наивным, то только потому, что мы обладаем большими знаниями и пониманиями – в том числе и благодаря Энгельсу. Кроме того, наивность – не грех, а повод к тому самому саморазвитию. Энгельсами, знаете ли, не рождаются.

– И тем не менее впоследствии он ни разу этот свой тезис не опроверг, кажется.

– Ну не опроверг и не опроверг. Уголовная преступность – дело десятое. Она не исчезнет, пока не будет покончено с капитализмом, вот что важно. Она не исчезнет и немедленно после падения капитализма, но уж во всяком случае из всех его родимых пятен это будет сведено быстрее прочих. И вообще, что вы прицепились к преступности?

– Ну как же, – губы Лаврова тронуло некое подобие ухмылки, – мы всё-таки с вами сейчас некоторым образом на месте преступления. Смерть, так сказать, таится за левым плечом. Которую Антонин Васильевич предлагает отринуть вкупе с богами.

– Ах да, я и забыл. Что же, Антонин Васильевич, как там полиция? Придумала нового кандидата в убийцы, коль скоро товарищ Тер-Мелкумов оказался ни при чём?

– Представления не имею, – вздохнул Веледницкий. – Инспектор так и не показывается. Возможно, он вообще в Эгль уехал. Или ждёт судебного следователя, без