Здесь, под северной звездою...(книга 2) - Линна Вяйнё

слабого его долю. Безусловно. Это происходит оттого, что мы все, что там ни говори, биологически неравноценны. Это, конечно, не отрицает того, что в нашем обществе многие занимают положение не по заслугам. К ним я причисляю и себя, ибо даже этого скромного положения я не заслуживаю. Может ли перестройка общества сделать людей равноценными? Нет. Каким же безумием напичканы эти бедные рабочие парни. Они, конечно, жалки, хоть это и трудно оправдать. Все яснее выступает на этом фоне глубокая истина учения Христова. Зло в нас, и оно исчезнет лишь при том условии, что мы изживем его в себе. Разве могло бы Слово прожить две тысячи лет, не будь в нем заключена важнейшая правда о человеке и человеческой душе? Зло не в обществе, а во мне, в тебе, во всех нас. Ибо что такое общество? Ничто. Взаимоотношения людей. Измени себя, вот и изменится твое отношение к другим, таким же, как ты, людям. При этом изменится и общество. Несомненно. Спасибо испытаниям, иначе я не пришел бы к этой ясной и простой мысли. Какой же я, однако, недостойный и лжеученый пастырь, если я должен письменно доказывать самому себе же истину Господа и Учителя моего! Время испытания моего наступило. Ибо долг мой поддержать силу духа и веру в тех, чьим пастырем я поставлен.

Господи, ты знаешь мою слабость, а потому не откажи мне в своей поддержке. Я, словно Петр-горемыка, прошу даровать мне малейший осколочек от скалы твоей силы, ибо я нуждаюсь в ней не ради себя, а ради моего стада. Я должен подать надежду отчаявшимся. И да свершится воля твоя. Аминь».

Закончив писать, он почувствовал, как на душе у него стало спокойно и легко. Заложив большие пальцы за жилетку, он стал расхаживать взад и вперед по кабинету. Смутно ему представилось, будто он стоит перед палачами... Жена... дети... вся жизнь... да что там о своей жизни... «Я не имею права молчать. Церковная кафедра — это единственное место, откуда еще может прозвучать слово правды... Кто и там будет молчать, тот совершит предательство...».

В своей воскресной проповеди он сказал, что думал, правда завуалированно, но все же достаточно ясно... И теперь, когда он увидел в окно Халме, идущего по двору пастората, он сразу понял, что привело его сюда.

Они поздоровались немножко неловко, так как по привычке вроде надо было пожать друг другу руки, но оба чувствовали какое-то внутреннее сопротивление, и рукопожатие не состоялось. По той же причине Халме отказался от предложенного стула.

— К сожалению, мне приходится брать на себя функцию, от которой я предпочел бы отказаться. Мне поручено сделать вам, господин пастор, предупреждение. Ваша последняя проповедь вызвала кое у кого раздражение. Я бы почтительнейше просил вас, господин пастор, не разжигать больше страсти, которые и без того крайне накалены.

Пастор сказал спокойно, с наигранной скромностью, опасаясь, как бы Халме не счел его ответ угрозой:

— Моя проповедь касалась лишь того, о чем я не раз говорил и раньше. Я говорил о той истине, которой служу. Не думаю, чтоб это могло раздражать кого-либо из честных людей.

— Как вам известно, господин пастор, я никогда не вмешивался в ваши дела и не мешал вашим проповедям. Но в такое кипучее время все мы должны стараться успокоить бушующие страсти.

Пасторша все время дерзко сверлила Халме взглядом, впиваясь ему прямо в глаза, словно хотела вызвать его на духовный поединок. Халме не принимал вызова и переводил взгляд, но пасторша вновь и вновь ловила его. Так и не добившись желаемого воздействия, пасторша спросила:

— Не лучше ли вам, господин Халме, пойти успокоить страсти тех, кто убил двух юношей, которых Коскела послал на расстрел в село?

— Трудно сдержать доведенных до крайности людей, которых к тому же постоянно стараются вывести из себя. А Коскела не посылал тех двоих на расстрел. Это сплетня, совершенно ни на чем не основанная.

— С ними же было послано сопроводительное письмо, в котором содержалось предписание о расстреле.

— Я вас очень прошу, поезжайте в село, в штаб, и посмотрите, что действительно написано в письме. Я думаю, оно там сохранилось. Кхм. Однако я пришел сюда не для того, чтобы спорить с вами, а чтобы предупредить, желая только добра.

Лицо пастора покрылось легким румянцем.

— Я должен понимать это как угрозу?

— О нет. Господин пастор, видимо, нарочно хочет понять меня превратно.

Пасторшу так и подмывало сказать Халме колкость. И она сказала ее с улыбкой:

— Почему вы, господин Халме, хлопочете теперь о делах мятежников, хотя вначале отмежевались от них? Какие-то новости заставили вас так уверовать в их победу?

Халме оцепенел. Взгляд его скользнул поверх голов пастора и пасторши, а в голосе прозвучало бичующее презрение:

— Как вам известно, эта революция произошла вопреки моим желаниям, я и теперь отнюдь не стал ее поклонником. Но порядочный человек не покидает товарищей в беде. Я столько лет шел в ногу с рабочим движением и не могу отступить от него сейчас, когда оно делает неразумные шаги. Я верю, что вам, господа, трудно понять руководящие мною мотивы и увидеть в них что-то иное, а не то, что вам угодно было увидеть. Но это уж ваше дело, глубокоуважаемые. Я хотел бы, однако, заметить, что победа сегодня представляется, пожалуй, даже менее обеспеченной, чем казалась тогда. И разрешите вам заметить, что личные оскорбления меня не трогают, так что произносить их бесполезно. Но если они все же каким-то образом доставляют вам внутреннее удовлетворение, то что ж, пожалуйста.

Пастор смущенно покашливал, и даже пасторша чуть потупила свои наглые глаза. Теперь пастор заговорил более любезно, но вскоре снова перешел на прежний тон. Халме раздражала эта позиция пастора, потому что ему казалось, будто пастор перехватил его роль, а ему подсунул свою. Халме и впрямь было трудно выступать в роли повелителя, отдающего распоряжения; лишь привычная роль страдающего от несправедливости доставляла ему глубокое удовлетворение. Некоторое время оба наперебой старались доказать, какие они мученики, и кончили тем, что еще больше разозлились друг на друга.

— Мне трудно совершать богослужения, если запрещают говорить в духе того учения, без которого не было бы ни церкви, ни богослужений. Конечно, можно заставить меня замолчать, но... до тех пор, пока у меня будет хоть малейшая возможность, я буду исполнять свой долг.

Халме собрался уходить. Он направился к двери и в уме старался отлить в форму ту