Филантропы в рваных штанах - Роберт Трессел

в субботу все деньги. Он долго еще что-то плел. Из его слов можно было понять, что по пути к «Крикетистам» он повстречал каких-то парней, которые сейчас сидели без работы, и предложил им выпить. Когда они зашли в кабачок, то увидели там Забулдыгу и Маляра. Кружка за кружкой, потом они заспорили о чем-то, и старик Филпот вспомнил о галлоне пива, только когда проснулся сегодня утром.

Пока Филпот все это объяснял, а другие надевали фартуки и блузы, Красс приготовил краски. Слайм не принимал участия в разговоре, он оделся раньше всех и первым приступил к работе. Причина такой поспешности вскоре стала многим ясна: Слайм начал красить большое окно, расположенное так, что оно было защищено от ветра.

Нижний этаж дома находился несколько ниже уровня земли, и вокруг дома на высоте окон полуподвального этажа проходила канава глубиной примерно в три фута. По краям этой канавы росли розы и вечнозеленый кустарник, а на дне ее образовалась от дождей зловонная жижа, перемешанная с экскрементами животных. Чтобы выкрасить полуподвальные окна, Филпот и Харлоу должны были стоять в этой жиже в дырявых ботинках. А кроме того, шипы роз цеплялись за одежду, рвали ее в клочья и до крови царапали их озябшие руки.

Оуэн и Истон работали, стоя на лестницах, как раз над Филпотом и Харлоу. Сокинз на другой лестнице красил конек крыши, остальные были заняты наружной отделкой других частей здания. Берт, ученик, красил железную ограду перед фасадом дома. Стоял лютый холод, огромная серая туча затянула все небо и скрыла солнце.

Во время этой работы им приходилось очень мало двигаться, шевелились в основном только правые руки. Окраска требовала аккуратности и сосредоточенности, иначе они забрызгали бы стекла или на темно-зеленых рамах появились бы белые дорожки, потому что обе краски наносились одновременно. У каждого рабочего было две жестянки с красками и два набора кистей.

Ветер дул сильно, но не внезапными порывами − это был непрекращающийся шквал, который насквозь пронизывал тело, и люди дрожали и цепенели от холода. Ветер дул справа, и это было очень скверно, ибо поднятая правая рука оставляла правую часть тела незащищенной. Левую руку можно было спрятать в карман, она почти все время была прижата к телу. А это уж совсем другое дело.

Кроме того, для работающего человека ветер справа хуже еще и потому, что пуговицы на мужских куртках всегда пришивают с правой стороны, и холод с легкостью забирался им под одежду. Филпот ощущал это сильней других, у него вообще не хватало нескольких пуговиц на куртке и жилете.

Они продрогли до костей, но не бросали работу. От холода у них стучали зубы, лица и руки стали фиолетовые, как губы мертвеца. Глаза слезились, веки были красные и воспаленные. У Филпота и Харлоу скоро промокли ноги. Ботинки насквозь пропитались холодной вонючей грязью, ноги невыносимо ныли от стужи.

Но конечно, больше всего страдали руки. Руки одеревенели, пальцы не чувствовали, что держат кисть. Филпот, обмакивая кисть, уронил ее в жестянку с краской и не смог вытащить − пальцы не слушались его. Тогда он опустил руку в карман, чтобы она немного отогрелась, и принялся ходить взад и вперед, притопывая ногами. Его примеру вскоре последовали Оуэн, Истон и Харлоу. Все они завернули за угол, к защищенной от ветра части дома, где работал Слайм. Они расхаживали взад и вперед, топали ногами, размахивали руками и терли пальцы, чтобы согреться.

− Знать бы, что Скряга не придет, я надел бы пальто и в нем работал, − сказал Филпот. − Но разве угадаешь, когда появится эта тварь, а если увидит меня в пальто, то выпрет отсюда ко всем чертям.

− Пальто бы нам не помешало, − сказал Истон. − Когда не мерзнешь, работа идет быстрей.

− Красс и без Скряги никому не разрешит надеть пальто, − продолжал Филпот.

− И правильно сделает. Что ж, по-твоему, он не имеет права делать нам замечания? − задиристо спросил Слайм. − Красс сам влипнет в историю, если явится Хантер и увидит, что мы здесь шубы понадевали. Это же смешно.

Слайм страдал от холода меньше других не только потому, что выбрал защищенное от ветра окно, но и потому, что был одет теплее.

− Как по-вашему, что Красс делает? − спросил Истон, который шагал взад и вперед, высоко подняв плечи и спрятав руки глубоко в карманы.

− Не знаю, черт бы его взял, − отозвался Филпот. − Заваривает кашу с красками, смешивает их да растирает. Он ведь никогда не делает работы вроде этой. Знает, как устроиться, чтобы себя не обидеть.

− Ну и что тут такого? Мы на его месте делали бы то же самое, − сказал Слайм и насмешливо добавил: − Может быть, ты отдал бы всю легкую работу другим, а сам стал делать всю трудную?

Слайм знал, что, хотя они говорят о Крассе, они намекают заодно и на него, и, отвечая Филпоту, он тайком поглядывал на Оуэна, который до сих пор молчал.

− Вопрос не в том, что бы стали делать мы, − вступил в разговор Харлоу, − а в справедливости. Это несправедливо со стороны Красса забирать всю легкую работу себе, а другим оставлять всю трудную. И незачем говорить, что мы делали бы то же самое, если бы могли, − это не оправдание.

− Никого нельзя винить в том, что каждый думает в первую очередь о себе, − сказал Оуэн в ответ на испытующий взгляд Слайма. − Это закон современной системы: каждый думает лишь о себе, а до остальных никому дела нет. Что касается меня, я не исповедую самоотречения. И не притворяюсь, будто руководствуюсь заповедями Иисуса. Но вот что странно, как это вы, последователи Христа, пропагандируете эгоизм. А впрочем, ничего удивительного, ведь слово «христианин» уже давно не означает − последователь Христа. Оно приобрело значение − лжец и лицемер.

Слайм не ответил. Он был истинно верующим, вероятно, это и давало ему силы перенести оскорбление с кротостью и смирением.

− Интересно, который час? − спросил Филпот.

Слайм взглянул на часы. Было около десяти.

− Господи боже мой! Так рано? − застонал Истон, и они снова начали работать. − До обеда еще целых два часа!

Всего-навсего два часа! Но этим несчастным, полуголодным, плохо одетым беднякам, стоявшим здесь на ветру, который пронизывал их насквозь и впивался ледяными щупальцами в сердце и легкие, эти два часа представлялись целой вечностью.