Здесь, под северной звездою...(книга 2) - Линна Вяйнё

надо идти. Эллен ждала его в передней. Она просила, чтобы арестовали и ее. Но Альгрен сказал, что это невозможно.

— Госпоже не стоит... Да нечего опасаться... это простая предосторожность... страсти накалены... среди трудящихся...

Пасторша немного успокоилась, узнав, что ей разрешены свидания. У церкви они стали прощаться, и Альгрен деликатно отступил в сторонку.

Эллен моргала и глотала слезы.

— Что тебе принести?

— Можешь принести еды... А постельного белья пока не нужно. Посмотрим, какое они дадут. И принеси, пожалуйста, Библию. Ту, маленькую, что у меня в столе.

— Хорошо... Я утром сразу же приеду. Возьму лошадь... Что еще тебе привезти?

— Больше ничего не нужно... И, пожалуйста, не тревожься... Я совершенно спокоен...

— Я не буду... До свидания... Постарайся уснуть...

— Ну, иди, поезжай домой. И не беспокойся обо мне. Я нисколько не раскаиваюсь...

Они расстались и не глядели друг другу вслед. Гвардейцы, дежурившие на площади, наблюдали за их прощанием.

— Та-ак. Попался пастор... И пастора, значит, под замок... в нафталин его, чтоб моль не побила...

Пастора привели в общинный дом призрения и поместили в отделение для душевнобольных — в «камеру для буйнопомешанных». Она очень напоминала тюремную камеру-одиночку. Дверь с глазком и окно с решеткой. Сиденье прикреплено к стене, так же как и простое ложе. В глазок то и дело посматривал надзиратель. Ему хотелось поглядеть, как пастор будет располагаться в таких условиях.

Пастор долго сидел на постели. Потом он сложил руки на груди и молился. Надзирателю стало неловко, и он отошел от глазка. Помолившись, пастор лег не раздеваясь. Теперь, когда все было позади, он почувствовал страшную усталость. И все же он был доволен своей проповедью. Пересохшими губами он прошептал:

— Не сделай я этого, мне было бы не легче.

Им овладела апатия. Слышно было, как по коридору кто-то ходил взад и вперед. Из соседней камеры доносилось тихое позвякиванье цепей, а временами какие-то косноязычные выкрики. Это повторялось несколько раз, и наконец пастор догадался:

— Это же сын Лаурила...

Пастор поморщился, припоминая тягостную историю этой семьи, и вздохнул:

— Он-то ничего не понимает...

Когда вечером надзиратель принес ужин, пастор спал глубоким сном в пальто и в шапке.

Напряжение первых дней плена постепенно спадало. Эллен приходила каждый день и приносила обед. Надзиратель всегда присутствовал при этом. Но в посуде пастор находил записочки, в которых Эллен сообщала ему новости. Через несколько дней они получили возможность говорить более свободно, так как надзиратели, поближе познакомившись с ними, оставляли их одних.

В общинном доме содержались и другие заключенные, но их пастор не видел. Их и на прогулку выводили в разное время. Эллен рассказала, однако, что арестовали аптекаря и брата его жены, некоего Гранлунда, который осенью прибыл из России и, после тщетных попыток пробраться к белым, прятался в доме аптекаря. Арестован хозяин Юллё, а также несколько виднейших хозяев прихода. Теурю тоже боится, что его арестуют или даже убьют — теперь, когда Халме болен. Говорят, Лаурила уже грозил ему.

В одно из посещений Эллен рассказала мужу, что Юсси Коскела предложил свое ходатайство, чтобы пастора выпустили, под тем предлогом, что ребенка Элины надо было крестить.

— Я его поблагодарила, но попросила не беспокоиться. Не думаю, чтобы это имело реальный смысл. Ведь крестить может и твой помощник. Все равно его бы не послушали... А главное... было бы тяжело принимать от них помощь.

— Но ведь старый Коскела ничего плохого не сделал.

— Да, но ребенок-то — сын Аксели... Конечно, если хочешь, можно сделать попытку...

— Я думаю, это бесполезно. На Хеллберга он не окажет влияния... Возможно, Халме... Но он ведь прикован к постели... И принимать от него помощь было бы еще противнее.

Заточение пастора внесло в его отношения с женой большую теплоту и сердечность. Когда надзиратель уходил, Эллен брала руки мужа и долго не выпускала их. Прощаясь, они обнимались. Связующее их чувство стало глубже и душевнее, а необычная обстановка свиданий разрушила привычную условность. Глядя друг другу в глаза, они все понимали без слов.

После ухода жены пастор принимался за еду. Караульный приходил за своим вознаграждением, потому что по молчаливому, как-то само собой родившемуся соглашению пастор делился со стражей своим обедом. Правда, не со всеми. Большинство же стражников были старые торппари и работники сельских хозяев, они относились к пастору со смиренным почтением. Когда дежурили молодые парни, то и поговорить не удавалось, потому что они ревностно несли свою службу. Но с некоторыми стариками установились прямо-таки дружеские отношения. Пастор предлагал часовому доесть остатки своего обеда, тот снимал шапку и сначала для приличия отказывался, но потом охотно доедал вкусную господскую пищу.

Иногда они беседовали о восстании. Сначала осторожно, а потом все откровеннее. И даже из разговоров с караульными было видно, что некоторые начали сомневаться:

— Я-то не... по мне, конечно, все можно было бы уладить миром... Нам ведь многого не нужно... Я всегда старался, чтоб по-человечески...

Некоторые уже пытались заручиться поддержкой пастора на тот случай, если придут белые и начнут сводить счеты. Они предчувствовали такой исход, но им и во сне не могло присниться, насколько жестокой будет расправа. Пастор обещал свое покровительство, но уверял, что оно не потребуется. Только злодеи понесут наказание. Он уверен в этом.

Пастор испытывал такой прилив милосердия, лишь когда старый работник в заплатанном пиджаке смиренно и неловко благодарил его за бутерброд с мясом и нерешительно ел при нем, боясь показать свой аппетит.

Другое дело, когда караульными были молодые парни. Многих из них пастор помнил по конфирмационной школе. В коридоре они громко выкрикивали двусмысленности и пели непристойные песни. Когда Альгрен зашел проверить, как содержатся заключенные, и спросил, нет ли жалоб и пожеланий, пастор указал ему на поведение парней. Два дня они вели себя получше, но потом разошлись еще больше. Пастор попросил Альгрена разрешить ему вместо прогулки выполнять какую-нибудь работу, и Альгрен организовал для него пилку дров в сарае. Ребята-караульные дали пастору в напарники полоумного Хейккиля, и по их усмешкам пастор понял, что они это сделали с умыслом. Он старался не замечать издевки и разговаривал с помешанным по возможности разумно и с достоинством.

— А ты пастор или пробст?

— Я пастор.

— Да-а... Ты не умеешь пилить. Во как дергаешь... А пила должна идти из конца в конец ровно... Не так ли, пробст?

— Да, конечно. Но я не приучен.

— Ха-ха-ха-ха... Видишь