Здесь, под северной звездою...(книга 2) - Линна Вяйнё

сомнение завладели мною, и я вернулся в свою оболочку... Я был не готов... не хватило чистоты... Это все правда... муравей... он летом укусил меня в ногу... я отпустил его... из принципа...

— Спи, Аату. Спи. Не надо разговаривать. На, выпей соку... хочешь?

— Я сделал это из принципа... я вспомнил... Ты мог бы жить не кусая, сказал я ему...

— Спи, Аату. Хочешь, я сделаю тебе повязку на голову?

— Но самый великий был Сократ...

— Аату, разве ты не узнаешь меня?... Я Эмма.

— Эмма... да... Спасибо тебе... я, кажется, нездоров?

—Ты скоро поправишься.

— Вот как... нам надо бы договориться... если произойдут перемены... я мог бы связаться... ну, пусть. Оставим до другого раза...

Через несколько дней температура спала и наступила ужасная слабость. Даже малейшее усилие вызывало сердцебиение и боль в груди. Два дня больной не мог говорить. Руки, высохшие как у скелета, лежали неподвижно на одеяле. Порой, взглянув на мужа, Эмма пугалась: настолько лицо его напоминало череп. Губы и подбородок высохли, щеки провалились, глаза казались пустыми, темными впадинами под сильно выпяченным, выпуклым лбом.

Выздоровление шло медленно. Но Эмма с радостью замечала явные признаки поправки. Если одеяло съехало или сбилось комом, Халме уже просил укрыть его получше. Он интересовался своими книгами и другими вещами и беспокоился, все ли находится на месте и в должном порядке. Услышав впервые недовольную ноту в голосе мужа, Эмма испытала неизъяснимую радость.

— Зачем ты повесила мой черный сюртук на гвоздь у двери? Ты же знаешь, место его не там.

— Я просто не подумала... он тебе не требовался все это время...

— Но, милая моя. Если бы он мне потребовался, он был бы, разумеется, на мне. Но раз он не на мне, то он должен быть на своей вешалке.

Эмма убрала сюртук на место.

— Спасибо.

В мелочной придирчивости мужа она совершенно справедливо увидела признаки выздоровления и не подумала обижаться.

Мало-помалу Халме начал расспрашивать Валенти о штабных делах. Однако интерес его оставался чисто формальным. И хоть силы уже возвращались к нему, стоило заговорить о делах штаба, как он снова чувствовал себя больным и разбитым.

— Не могу сейчас думать... спросите в селе...

VI

Ууно Лаурила вышел из тюрьмы. Его освободили досрочно с условием, что он пойдет на фронт. И он согласился. Но по пути заехал домой. Он уже успел достать где-то хорошую одежду. И табак у него имелся в огромном количестве. Он дал Алине кучу денег, а когда та спросила, откуда у сына столько, Ууно ответил:

— В тюрьме платят поденно... При выходе я получил все разом.

Парень молча слушал рассказы домашних о деревенских новостях, не проявляя к ним интереса. Он лениво расспрашивал о гибели Арви. Угощение, которое хлопотливо готовили Алина и Элма, он принимал хмуро и безразлично. Алина старалась готовить все такое, что прежде он особенно любил, и Элма таскала для него лучшие продукты из кухни гвардии. Бывало, дети Лаурила получали считанные куски мяса, и если кто-то захватывал лишний кусок, то поднимался шум и дело доходило чуть не до драки. Теперь Алина накладывала сыну больше, чем он мог съесть. Когда заговорили об отправке на фронт, Алина сказала:

— Остался бы ты дома.

И она отвернулась, чтобы сын, который уже начинал тяготиться ласковой материнской заботливостью, не увидел слез в ее глазах.

Матери было горько, что сын стал словно чужой. Он ходил по двору в своих сапогах бутылками, руки в брюки, и глядел куда-то вдаль. Поев, он долго сидел за столом с отсутствующим видом, ковыряя спичкой в зубах, а потом вставал и уходил куда-то. Элма теперь заискивала перед братом, с которым прежде была вечно на ножах. С напускной важностью, краснея от счастья, она намекнула брату на свои отношения с Аку Коскела. В угрюмых глазах Ууно мелькнула искорка интереса, и даже по лицу пробежало что-то вроде улыбки. Но тут же все скрыла непрозрачная ухмылка, и Ууно сказал:

— Смотри, накачает он тебе брюхо...

— Фух... а нам бояться нечего, будь что будет.

С отцом Ууно вел долгие беседы. Тюрьма служила общей темой, и они разговаривали как люди посвященные, знающие нечто, недоступное другим.

— И в церковь все так же водят?

— Водят.

— Ты бы им сказал, черт побери, как я: что мне с того богослужения, когда я в цепях, точно Даниил в пещере львов.

И тут же Анттоо вспомнил:

— Мне уже обещали новые земли, но нешто это все?.. Нет, я должен сказать проклятому трухляку пару крепких слов.

Ууно сходил в село и принес самогонки. Они выпили, и, когда хмель ударил в голову, Анттоо стал говорить сыну:

— Скажу так, с глазу на глаз, чертяка в зубы, что наша взяла... В свое время я тоже, бывало, боролся... Мне не было двадцати, помню, когда у Корри в бане готовили солод... Заперли дверь, дьяволы... но я так рванул, что петли застонали... Трое разом кинулись на меня, а я их через голову... аж по крапиве гул пошел, как они у меня полетели... И девка задала стрекача, с визгом и ревом... а я пошел, да и выворотил на пол весь их солод. А утром смотрю на себя — господи боже ты мой! — весь в саже... Маленько постарел, но еще есть мужская ухватка... А прежде я такой же был отчаянный, как и ты.

Помолчали. Анттоо, многозначительно поглядев на сына, сказал:

— Пойдем-ка проведаем этого трухляка... Они должны сдать половину семенного зерна. В штабе получено распоряжение. Заставим его, дьявола, нагрузить воз мешками да отвезти в штаб.

— Ладно.

По дороге зашли в рабочий дом и взяли с собой ружья. Ууно все время молчал, Анттоо от возбуждения все ускорял шаг и говорил приглушенным голосом:

— Я бы им давно сыграл отходную, да святоша окаянный мешал...

Сын молчал. Он был не из тех, что много говорят и бросаются пустыми угрозами.

Когда Теурю увидели, что идут Лаурила, отец с сыном, хозяйка поспешила спрятать хозяина. За время восстания Лаурила ни разу не заглядывал к Теурю, потому что Халме не пускал его. И появление отца и сына Лаурила показалось таким зловещим, что хозяин и в самом деле хотел спрятаться. Но не успел. Ему бы хватило времени, но гордость мешала сразу бежать или прятаться, а когда он наконец переборол себя,