Терри Пратчетт. Жизнь со сносками. Официальная биография - Роб Уилкинс

интересовали творческие модификации, которыми делятся игроки. Более того, уже скоро он свяжется с моддершей, известной только как Эмма (Emma), – она создала и озвучила в «Обливионе» персонажа по имени Вилья. Вилья – это напарник игрока в путешествии по игре. Терри поблагодарит Эмму по электронной почте и предложит несколько интересных идей для Вильи. А Эмма, поначалу не представлявшая, кто ее новый онлайн-собеседник – какой-то Терри Пратчетт или тот самый Терри Пратчетт, – с удовольствием доработает характер и функционал Вильи с ним в соавторстве. Когда у Терри начнутся провалы в памяти, проводник по миру будет для него еще ценней6.

И вот в это утро, когда выяснилось, что надо срочно дописывать книгу, Терри садится поиграть в «Обливион». А поиграв немного, играет еще. Книга простаивает. Наконец он сохраняется и выходит. Читает новости на одном экране, занимается делами на другом. Все еще не пишет ни строчки. Мы идем обедать в паб и едим, как обычно, бабл-энд-сквик, а Терри говорит о чем угодно, только не о сюжете. Вернувшись в Часовню, он наконец усаживается за стол, как человек, готовый к делу, – но тут же заявляет, что ему нужно в садовый центр, купить что-то для теплицы. Эта миссия занимает почти весь остаток дня. Вернувшись, Терри садится за стол, будит компьютер и… снова играет в «Обливион».

Все еще ни строчки.

Когда начинает темнеть, Терри решает сходить в обсерваторию. Я сдаюсь и ухожу в дом ужинать. Потом возвращаюсь в Часовню, чтобы наконец закончить книгу, ведь мы обязаны это сделать. Когда я вхожу, Терри все еще играет в «Обливион» и не написал ни строчки. Незадолго до полуночи, так и не дождавшись признаков писательского энтузиазма, я сдаюсь и говорю, что еду домой спать.

На следующее утро я прихожу в Часовню, уже по-настоящему волнуясь насчет наших шансов доделать текст за те немногие часы, что остаются до того, как проснется Нью-Йорк и начнет его требовать. Терри нет на месте, зато к моему монитору приклеен стикер. «Подчисти и пошли Дженнифер».

Я открываю вордовский файл – и пожалуйста: три страницы, начинающиеся с «Белизна, холод, запах крахмала…»[79], в том же виде, в каком они до сих пор печатаются в эпилоге «Делай деньги!». Ночью, после дня игр, кормежки черепах, возни в теплице и прогулок по садовому центру, Терри написал заключительный фрагмент, идеально отвечающий поставленной задаче. Отправить Космо Шика в отделение для умалишенных – это изощренный экзерсис по идеальной расстановке всех точек над «i», вплоть до фразы «А две недели спустя, когда он выиграл соревнование по бровям, он почувствовал себя таким счастливым, как никогда прежде». Финал такой точный и крепкий, что почти агрессивный: «Я еще проучу этих редакторов за то, что находят незаконченные линии в моих книгах». И не понадобилось ни диктовки, ни подчистки. Мне оставалось только отправить эти страницы в Нью-Йорк. На мой взгляд, это лучшая концовка среди всех книг Терри.

Ему так легко удавалось писать, это было для него таким естественным. И тем ужаснее и мучительнее, тем больнее было наблюдать, как в конце концов начало становиться трудным.

* * *

Можно до умопомрачения перебирать мелкие происшествия и гадать, не было ли какое-то из них звоночком, вспоминать пустяки и спрашивать себя: не они ли были первыми признаками того, что что-то не так. Лин после постановки диагноза вспомнила случай, когда Терри не завернул крышку на банке. Это что-то значило? Или он… просто не закрыл банку? Колин Смайт вспомнил случай как минимум за пятнадцать месяцев до того, как мы что-то заподозрили: на конвенте он представил Терри человека, а Терри даже не обратил на него внимания. Тогда это выглядело странно, но было ли это симптомом? Или он просто… задумался?

Всему находились объяснения. Терри много лет жаловался на высокое давление, и он принимал лекарства, так что любые неприятности со здоровьем всегда можно было списать на это. Просто давление шалит, да? Или таблетки. Он стал хуже печатать – но у него же всегда бывали опечатки, да? И кое-что проливал – но, с другой стороны, Терри и в лучшие времена был до смешного неуклюжим. Для него было обычным делом войти в комнату и что-нибудь опрокинуть – украшение, чашку, стопку книг. Необязательно было даже что-то трогать. В его присутствии с поразительной регулярностью ломались диктофоны журналистов. Во время книжных туров так часто сбоили по ночам пожарные сигнализации в отелях, что мы практически перестали желать друг другу спокойной ночи, когда расходились, и начали говорить: «Ну, до встречи через пару часов на парковке в одних штанах». Мы, веселясь, наделяли его силой разрушения. Как заметить разницу, если он просто снова уронил чашку на пол?

Пару раз он неправильно застегивал рубашку. Однажды утром вошел в Часовню в футболке, надетой наизнанку. В другой раз – и наизнанку, и задом наперед. Но даже тогда это казалось рассеянностью, обычной для него, особенно в период работы над книгой – то есть практически всегда. Одна из проблем любительской диагностики. Забывчивость, витание в облаках, полное отсутствие во время физического присутствия, невнимание к футболкам, пуговицам, неодушевленным предметам и людям… столько признаков раннего Альцгеймера совпадали с признаками истинного писателя.

К тому же все остальное время он был в полном порядке, разве нет?

Но был и день, когда Терри пришел в Часовню и сказал, что слышит в доме шум. Сказал, что это уже испортило ему немало ночей, и он обошел каждую комнату – но так и не нашел источника. Могу ли я помочь поискать?

Я решил, что речь о детекторе дыма, будильнике или еще чем-нибудь – где-то надо заменить батарейку. Мы пошли в дом и постояли на кухне, прислушиваясь.

Терри стоял лицом ко мне, но показывал куда-то себе за спину.

– Слышишь? – спросил он.

Я ничего не слышал.

Мы вышли на лестницу.

– А теперь? – спросил Терри, снова делая неопределенный жест за плечо.

Снова ничего. Мы поднялись на площадку, постояли и прислушались там. Терри теперь и сам засомневался. Он открыл дверь в спальню, мы зашли и постояли внутри.

Снова жест рукой.

Тишина.

Через некоторое время я спросил:

– Терри, как думаешь, возможно, что на самом деле никакого звука нет?

Терри на секунду задумался.

– Да, – сказал он. – Думаю, очень возможно, что его нет.

Мы спустились и вернулись в Часовню.

– Что ж, это было странно, – подытожил я.

– Скажи? – отозвался Терри.

Больше мы о шуме не говорили.

Изменения накапливались понемногу. Болезнь подкрадывалась медленно, а если ты с человеком все время рядом, то, конечно, ничего и не заметишь. Очень часто в глаза бросалось даже не то, что он делал, а его реакция. Однажды, подписывая книгу в магазине,