Город звериного стиля - Ольга Сергеевна Апреликова

выехать на ЗИЛе за черту уличных фонарей и долго-долго ехать по грунтовой, в лужах, дороге среди бесконечного дремучего леса. Не за счастьем. А подальше от горя.

Егоша трусила вдоль стен домов, исчезая на солнце и появляясь черной росомахой в тени. Раз остановилась и по-собачьи полакала из лужи. Мур посмотрел через неширокую улицу в зеркальное окно какого-то магазинчика: он сам там отражался, далекий парнишка в белой рубашке с короткими рукавами – почему-то похожий на призрак. Лохмы до плеч, рюкзак с больше не нужным учебником. А вот Егоша – он проверил взглядом ее наличие в тени под кленом – в витрине не отражалась. Да, этот город научил Мура какой-то другой правде про мир. Может, более правдивой? Или просто более древней, звериной?

Он зашел в магазин за кефиром, потом свернул в Разгуляй. Домишко на углу снесли, бревна свезли куда-то, а груды кирпича пылили под ветерком с Камы. На другой стороне старой улицы, в тени под щелястыми кривыми заборами, лезли под ноги желтые бесхитростные одуванчики. А Долька все пропустила. И ледоход на Каме, и первые травинки на пригреве, и эти одуванчики… И соловьев, что орут вечерами в логу, как сумасшедшие, тоже пропустит… Во дворе было тихо, уютно, пахло домом. Дед в старой рубашке с дырами на локтях рылся под навесом, что-то перекладывал, позвякивая железом.

– Деда, привет!

Дед почему-то не ответил, даже не повернулся. Мур не стал отвлекать. У деда такое бывало, если на чем-то своем сосредоточен – может не отозваться. На прошлой неделе Мур раза три его позвал, прежде чем дед оторвал взгляд от какого-то полосчатого штуфа. Пусть роется. А то опять с мысли собьешь – расстроится.

Мур поднялся в дом, сунул кефир в холодильник, снял крышку с кастрюльки на плите – чего там дед наготовил?

– А, Мурашок! Ну, как экзамен? – дед в легком пиджаке поверх белоснежной рубашки вышел из своей комнаты, на ощупь завязывая галстук.

Мур наклонился к окну – у дров никого. Посмотрел на деда. Тот удивился:

– Ты чего?

– Да я вот только что тебя у дров видел.

– Поблазнило с переутомления, – дед почему-то помрачнел. – Если еще вдруг так увидишь – скажи. В пещере я не мерещился?

– Нет! Я сказал бы. Ты это к чему?

– Да так. Ну что, довезешь меня до универа?

– Я боюсь!

– Дак когда-то надо начинать. Права-то где?

У гаража над логом дед не пойми почему не остановился, а прошел дальше, к Трамвайному мостику. Мур за ним. Вид с мостика в обе стороны открывался грустный: с одной стороны повыше сгрудились древние домишки; с другой – поблескивающая в едва зазеленевших метлах канавка Егошихи. Листва полностью еще не прикрыла шубой все корявое убожество склонов, и, скорей всего, это ей и не удастся.

– Все склоны почему изрыты?

– А тут садоводства в советское время были. В самом деле, чего людям нормальную землю под редиску выдавать, примут и бросовую, на склонах, да еще и в ножки поклонятся… Мы там в детстве яблоки воровали, в коллективных садах. Так-то лог был чистый, никакой ольхи. Лыжники катались… Тогда это место хотя бы хотело казаться хорошим. А теперь что… Конечно, Егоша всех проклинает. Вон, внизу бетонный коллектор, видишь? Она там живет. Поганое место. А ушла бы – тогда и был бы город-сад. Как бы ее наконец выжить отсюда…

– Ты говорил об этом зимой. А я смогу ее прогнать?

– Не знаю, – вздохнул дед. – Слушай-ка, Мурашок… Вот про клад-то я тебе зимой говорил? Так вот… Тележка, помнишь, внизу у нас стоит? Отметь ровно меж передними колесами – там лаз под полом. Откатишь, пол распилишь – там откроется ход. Так себе, в три погибели, кирпичи кой-где из свода попадали, и идти долго, метров сто, все прямо. Выйдешь в другой подвал, глухой, без выхода, тоже купеческий… Там столбы. Они чугунные своды подпирают, а сами литые, красивые, в завитушках. И стоит там…

– Деда, не надо мне ничего!

– Я старый, я пожил, а девчонка твоя…

Мур не стал говорить, что давно уже не считает Дольку «своей девчонкой». Какая любовь, если Долькина ласка к нему вся была про Петербург, вся – чтоб уехать. На кой ей сам по себе Мур без Петербурга! Разве бы стала она его любить на самом деле? А он стал бы любить ее настоящую, а не яркую зеленоглазую красавицу с темными волосами? Но все-таки Долька была своей. Просто своей, а не «своей девчонкой». Она же – друг. Надо спасти, а как? Отдать деда за ее жизнь? А кто сказал, что берут в уплату? Это же так, фольклор, предание. Бабьи сказки. А если бы брали, это что же – выбирай, Мурашок, кто тебе нужнее, дед или Долька?

Поздно вечером позвонил папаша Богодай. Мур ничего не успел подумать, его просто заколотило. Трясущимися пальцами принял звонок:

– Алло.

– Алло, ты слышишь? Галька у вас не появлялась?

– Галька?

– Опять сбежала. Ушла от тетки, и все. На звонки не отвечает. Где искать, не понимаю… Объявится – звони, пожалуйста… Долька пока стабильно… Стабильно плохо. Да эта дура упрямая вдобавок…

– Когда она ушла?

– Днем еще.

– Спасателям звоните! Искать же надо!

– Да я думал, сама явится… Буду звонить. Ты смотри, дома сиди, вдруг к тебе придет!

Дед на кухне пил кефир, что-то читая на ноутбуке. Мур был у него сегодня на обеих лекциях, даже проектор помогал подключать – и видел, что дед вымотался. Незачем его дергать. Мур и сам не знал, что делать. Ехать в Закамск? Бегать по бескрайним лесам? А если Галька не сама сбежала, а украли? Мур ушел к себе, посмотрел в окно. Руки тряслись, и он их спрятал под мышки. Свет белесой ночи наполнял мир от пола до твердого, с обломком опаловой луны потолка. Что делать-то? Он нашел телефон, позвонил Гальке – вне зоны доступа. В сети была утром. Куда ее унесло, негодяйку?

Егошину бочку давно укатили, депо ограждал новый забор, только на углу среди куч битого кирпича, стараясь не шуметь, почему-то всегда по вечерам, лазили грязные мелкие люди, брякали царскими кирпичами, из более-менее целых выкладывали на паллетах терриконы, потом понемногу увозили на ржавом грузовичке. При свете дня Мур их не видел, скорее всего, кирпичи эти жуки попросту воровали, а сами были вполне реальные, объяснимые – но в белой ночи казалось, что они как раз из-под земли вылезли и кирпичи эти тоже утаскивают куда-то в подземелье, выкладывают там из них сводчатые коридоры и комнаты своих нелегальных убежищ.

Руки всё тряслись.

Когда он вышел на улицу, чуть скрипнув калиткой, мелкие люди пригнулись, присели за кирпичами – только черные глаза опасливо блестели на пыльных лицах. Мур сделал вид, что не заметил их, пошел торопливо к Трамвайному мостику.

Из лога несло гнилой сыростью. Никаких соловьев. Узкая Егошиха чернела, как прорезь в зеленых берегах, отражала круглую луну. Круглую? Как это? Мур посмотрел на небо – круглой не было. Обломок опала почти над горизонтом. А в Егошихе – металлическое блюдце. Мур потер глаза, и тогда луна в черной воде задрожала рябью и исчезла.

Так что же – спускаться к коллектору? А может, Егоши тут и вовсе нет, может, она где-то… на выпасе? Охотится? Весна на исходе, кругом полно спелых стерв. Мур перегнулся через перила, тихо спросил:

– Ты здесь? – и тут же возненавидел себя.

Не стоит связываться с тайной силой. С нечистью. Даже ради… И с чего он взял, что Егоша сможет отыскать Гальку? Он сошел с моста на дорожку в Мотовилиху, спустился чуть по откосу и сам не зная почему, сказал:

– Аквмеква… Э… Вит-эква.

Ничего не изменилось. Мур зачем-то спустился ниже, заглянул под мост – пусто, глина да песок. Он вернулся на мост. Там было холодно, тянуло из лога сыростью. Егошиха лежала внизу, как дохлая змея. Ну что, в самом деле, за судьба у речки: выбиться из мрака подземных толщ на поверхность где-то на Липовой горе, бесконечно плестись, вилять по излучинам лога, измучиться в трубах под путепроводами, наконец вырваться в большой лог, на простор, и Кама вот, совсем рядом – и опять в смрадный коллектор. Был бы он Егошей, то на Липовой горе жил бы, у бочага, откуда течет Егошиха. Там хоть не так обидно… Да там вообще не знаешь, что будущее готовит! С мостика он свернул на свою улицу,