Город звериного стиля - Ольга Сергеевна Апреликова

покосился на гараж, где спит дедов «Крузак», первая машина, на которой он… по городу… сегодня… сам…

Перед ним стояла черная старуха с серебряными зубами. Будто в самом деле сожрала луну. Мур отшатнулся, запнулся и шлепнулся на задницу. Старуха смотрела сверху, бледная и морщинистая, как сгнивший изюм. Страшно древняя, жуткая. В руках, грязных, с черными когтями, она держала какое-то овальное блюдце. То самое, из Егошихи, металлическое. Будто знала, что люди что-то должны носить в руках, и пыталась притвориться человеком. Откуда она взялась? Мур вскочил, попятился. А если б встретить Егошу на Липовой горе, у истока – она бы девкой молодой явилась? Старуха, то ли восковая, то ли мертвая, так и смотрела вниз. На место, где его уже не было. Мур еще попятился. Собрался с духом и сказал:

– Галька потерялась.

Серебряный свет у старухи во рту вспыхнул ярче. Отблеск попал на блюдце в руках, и Мур увидел, что это кладбищенская табличка, вон и ржавый шуруп из дырки с краю торчит – с памятника отодрала, что ли? Кладбище-то – вон оно, за дамбу и рукой подать… Ой. Табличка со звоном брякнулась на обломок кирпича и перевернулась – портрет так выцвел, что остался лишь силуэт человека, не понять даже, женщина или мужчина… Да и кому это важно после смерти… Ой. Егоша исчезла. Мур стоял и моргал сонно. Не понимал. Была же. Вот. А теперь нет. Вот гараж. Наш. Там… Я сам… По городу… Мур сел и привалился спиной к ледяному железу гаражной стенки, закрыл глаза. Спать. Как же он устал…

…Горячие деликатные ладони взяли его за плечи, потрясли. Кто-то бормотал, бормотал что-то. Снова потрясли, Мур слегка стукнулся затылком об стенку и слегка проснулся: а, люди-жуки. Не страшные. И он улыбнулся, закрыл глаза и совсем хорошо уснул.

…Звонил телефон. Надрывался прям. Мур кое-как перевернулся, вытащил его из кармана штанов, приложил к уху:

– Слушаю… – что ж так твердо-то, так холодно? – Да, говорите!

– Мурчисон! Мурчисон, ты только посмотри, как красиво!

Мур продрал глаза и увидел холодно блестевшую сталь колуна, воткнутого в чурбак. Он лежал во дворе, под навесом дровяника, на досках, которые дед припас, чтобы… Кто его сюда притащил, люди-муравьи?

Ой.

– Галька?

– Да смотри же ты!

На экране бескрайняя водная гладь. Кама. Утренняя, пустая, синяя. С розовыми перьями восхода на волнах.

– Галька, ты где?

– А я сама не знаю, – она развернула телефон к себе. Губы синие, сама трясется, взъерошенная, как пацан. – Смотри, тут много дохлых кораблей!

Папаша Богодай подлетел через десять минут. Мур плюхнулся на сиденье – и, пролетев пустыми улицами, они вылетели на прямой, как стрела, бесконечный Коммунальный мост. Жуть пространства Камы внизу, и берег со шпилем Галереи все дальше, дальше. Мост разматывал серую ленту скорости. Богодай вдруг резко вильнул, чуть не вылетев на встречку, выровнялся:

– Видел? Твари! Опять крышки нет!

– Крышки?

– Да тут в полотне люки какие-то… Технологические, что ли, чтоб мост обслуживать. Советский идиотизм. И вот эти крышки то ли воруют, то ли их фуры ломают… Пару раз огораживали, видел, а вот так-то поутру зевнуть да колесом влететь… Слышь, позвони этой засранке еще! Кладбище кораблей, господи!

Галька сидела высоко на носу проржавевшего теплохода, свесив над голубой бездной ноги, слезать не собиралась. Пока ошалевший сторож и папаша Богодай орали на нее снизу, Мур сторонкой пробежал по песку, нашел пару досок, заброшенных концом на вросшую в песок баржу, поднялся, вдоль борта – не перейти напрямик через пустое, жутко глубокое, ржавое, с радужной водой на дне брюхо – долго пробирался к кривому трапу, перекинутому на теплоход. На щеке борта – полустертые буквы «Композитор Скрябин». Первая палуба, трап с гнутыми, будто по ним кувалдой лупили, ступеньками, вторая палуба. Отовсюду торчали обрезки проводов, преграждали путь раскуроченные люки и силовые щиты, битое стекло иллюминаторов хрустело под ногами. Какой большой теплоход был! Бело-синий красавец. Ходил по Каме, по Волге. Возил счастливых людей в белых рубашках, в платьях в цветочек, детей в панамках… Что его судьба не задалась? Как он тут оказался? Мур заглянул через разбитый иллюминатор внутрь каюты: поломанные шкафчики с выдранными дверцами, изрезанные крест-накрест диваны, пакостные надписи на стене. Так и задумаешься о природе зла – ну ладно, этот нищий гоблин украл тут что-то, но почему разнес-то все? Мстил, что никогда ему не покататься на белом пароходе? Ненавидел – кого? Судьбу? Времена? Пермское речное пароходство? Себя, никчемного? Из каюты веяло густой человечьей, беспримесной злобой – никаким бесам не угнаться. Надо скорей увести отсюда девчонку.

Обходя проржавевшие дыры в палубе, когда-то крашенной синей краской, стараясь ступать как можно легче, он подошел к Гальке:

– Привет. И в самом деле красота какая. Вон дымка от солнца розовая. Как рай между небом и водой.

– Кама, – протянула Галька. – Люблю Каму. Говорят, под ней еще одна Кама течет. Черная.

– Из нефти, что ли? Да нет, вранье.

Мур слышал эту байку. Плевать на все байки в мире. Скорей вытащил из рюкзака свитер, напялил на эту ящерицу синегубую в мурашках, заметив, что да, правда стриженая, как пацан.

– Не вранье. Не из нефти. Просто – другая.

Мур не стал спорить, а сел рядом, сунул ей в руки термос с кипятком, в который дома плюхнул ложку варенья – успел собраться, пока не подъехал Богодай. Тот внизу стоял под носом корабля, сунув руки в карманы. Уже не орал. Иногда поглядывал вверх, но больше ошалело рассматривал ржавые корабли: баржи, буксиры, «Метеоры», «Восходы» и «Ракеты», маленькие и большие теплоходы, катера, толкачи, дебаркадеры, грузовые суда; что-то спрашивал у сторожа. Тот сквозь матерок, махая рукой, отвечал что-то про «Порт пяти морей» и «консервацию» – но по кораблям-то видно, что их тут похоронили. Как же их много, этих преданных кораблей. Муру будто воткнули железный прут поперек грудной клетки – даже дышать нечем. Почему, за что сгрудили их тут? Как так вышло, что они стали не нужны? Старые стали? Топлива нету? Людей? Капитанов? Менеджеров? Каюты заварены, трюмы затоплены. На палубах мусор и брошенные цепи, якоря и еще какие-то железяки.

По берегу вокруг тянулся забор, но он почти весь проржавел и повалился. Под деревом за забором стояла едва различимая старуха в черном. Смотрела на воду. Как ей удалось заставить Гальку позвонить?

Галька попивала из термоса, тоже смотрела на водную гладь. Муру казалось, что смотрит она в ту же точку, что и Егоша. Ох, если бы все это было фантазиями. Или даже психической болезнью. Только чтобы никакой этой Егоши не было на самом деле, а Галька бы позвонила сама! Ведь могла же она сама позвонить, с тоски? Из термоса пахло летом, смородиной. А у Дольки из термоса тоже пахло летом… Но каким-то горьким. А, пижмой. Зачем она ее пила? Опасная же трава.

Чуть дальше в Каму впадала Чусовая, и водная гладь раскатывалась красотой по всему горизонту. На дальнем берегу виднелись серо-белые, в трещинах, древние на все свои триста миллионов лет скалы, поросшие лесом. Как будто там начиналась совсем другая страна. Леса и лоси. Горы и горе. Кама и камни.

– Ты как сюда попала?

– А просто по берегу шла. По песочку. Он хрустел. Шла-шла и пришла.

– Сюда?

– Да нет. Я и не знала, что такое место есть. Просто шла.

– Тошно потому что?

– Да. Хочешь помочь – и не можешь. Мне все снится, что я сама, как дядя Саша нас тогда, вытаскиваю Дольку из пещеры. А она белая вся, как ледяная. Тяжелая. Только смеется все, хихикает, знаешь, нервно так. И никак не вытащить.

– Иногда… Иногда вытащить невозможно.

– Я знаю, но… Я еще попытаюсь. Корабли-то как жалко!

– Мне дед рассказывал, что, когда ему было лет десять-двенадцать, их в пионерлагерь вывозили, который был устроен вот на таком старом теплоходе. Они там, правда, только ночевали, так всё на берегу – походы, соревнования… А, он даже и родился на пароходе! На буксире, который плоты волок…

Мур не стал передавать рассказ деда, как они, пацаны, ныряли там у своего пионерского парохода и наткнулись на целое подводное кладбище кораблей, затопленных еще с Гражданской, и как один из пацанов