Город звериного стиля - Ольга Сергеевна Апреликова

там и остался, зацепившись за какую-то проволоку. То есть его вожатые скоро вытащили, даже откачали – но он все равно через полчаса умер. Наглотался воды, она попала в легкие и оттуда как-то в кровь – и кровь стала не кровь. Вот как у Дольки – кровь как не кровь.

Галька допила свой кипяток с вареньем, встала. Наконец-то посмотрела на отца внизу, помахала. Тот не заметил. Галька пожала плечами. Сказала:

– Вот если б им подсунуть чучело какое вместо меня.

– Родителям? Ты что!

– Да они и не заметят…

Долго смотрела на покорно ржавеющие суда. Глаза яркие, светлые, детские совсем.

Мур сказал:

– Это ж сколько труда. Придумать, построить. А до этого – руду добыть, сталь выплавить…

Галька опять пожала плечами:

– Миры умирают.

2

Когда Мур сдал русский и шел нога за ногу с экзамена, у дома он наступил на овальную кладбищенскую табличку. Ту самую, что была тогда в руках у черной старухи. Стало тошно, Мур сорвал молодой лопух, взял им табличку, стал рассматривать, но ничего не разобрал, ни букв, ни фото. Будто это анкета такая, куда надо вписать имя-фамилию и фотографию вставить. Неужели Егоша в самом деле для этого табличку принесла? Проклятая железяка стала будто сто килограмм весить. Ну нет! Пусть Егоша себя туда вписывает. Мур пошел к Трамвайному мостику, спустился немного по откосу на той стороне, сунул безымянную табличку в какую-то щель в земле, прикопал. Стало немного легче. И покойнику не обидно – не валяется его памятка, как мусор.

Мур постоял на мостике, разглядывая зеленую шубу лога. Егоша после кладбища кораблей куда-то пропала. Может быть, она снимет с Дольки порчу, если принести ей какую-то жертву? Какую? Она все, что хочет, сама берет. Речки Егошихи уже почти не разглядеть, так, поблескивает чуть под деревьями. Небо серое. Стало накрапывать, и Мур пошел домой.

Еще послезавтра сдать математику – и все, свобода! Только результатов дождаться и аттестат получить. И подать документы. А там – лето, экспедиция. Лес и камни. Пещеры. Скорей бы. Он-то будет жить и радоваться, увидит новые места, а Долька… Не будет он радоваться. Никто не будет. Как она проживает каждый день, каждую ночь? Как она борется за каждую секунду?

Деда дома не оказалось. Странно, он же говорил, что сегодня лекций нет. Хотя у него полно дел, в которые он Мура не посвящает. То телефонные звонки, то отъезды. Но насчет отъездов он обычно предупреждал. Мур написал маме, что русский сдал и тема текста была легкая: о том, что зло прокрадывается в души людей незаметно и надо быть начеку, чтобы не стать его частью. Этим бы милейшим публицистам да с Егошей познакомиться. Он поставил чайник, сделал себе бутербродов. Замер, задумавшись, не стал ли уже частью Егошиного зла. По всему выходило, что стал. Погубил здоровье Дольке, втянул Гальку – от хорошей жизни девчонки вдоль ночной Камы не шляются. И назад не отмотать, и как все исправить – неясно. Даже руки затряслись. Мур преодолел себя, промахиваясь по буквам, написал Дольке, но не про русский, нельзя напоминать, что ее здоровые одноклассники экзамены сдают, а она – нет, а так, пару шуток, чтобы ей не было одиноко, хотя и знал, что она не ответит. Разве что сердечко поставит.

Бутерброды какие-то безвкусные получились. И одиноко стало ему самому. До чего же одиноко-то! Он сидел на кухне, смотрел то в пособие по математике, то в окошко на серый дождь: там лило и лило. Первое июня, и лето полилось. Свалить бы эту тусклую погоду на Егошу, вообще все беды на нее свалить – может, тогда сдохнет? А если после этого станет только хуже? – почему-то подумалось ему. Может, благодаря Егоше все как раз висит на какой-то тонкой ниточке? И Долька все еще живет. И Гальку Егоша никогда не обижала, наоборот, нашла ведь на Кладбище кораблей. Защитила их от дураков на снегоходе. Похоже, что и из пещеры вывела?

Чай тоже был какой-то горький. Мур пошел к себе, сел за учебники. Нечего бездельничать, но… На полке у книг лежал штуф пехштейна[38]. Мур зачем-то взял его, рассмотрел: вот мелкие кристаллики полевого шпата и кварца. Это вулканическое стекло, эффузивная магматическая порода. Ему сотни миллионов лет. Где, какой вулкан извергался, когда? Как этот кусок остывшей лавы попал к деду? А вот рядом, у Атласа пещер, многоцветный, в зеленых и черных искрящихся пятнышках штуф миндалекаменного базальта, поры заполнены кальцитом. Сколько ему? А вот еще кусок вечности – Мур дотянулся и взял штуф темно-серого, мрачного перидотита – в общем, просто оливин и пироксен, только относится к ультраосновным интрузивным породам и залегает под слоями габбро[39] на глубинах ниже десяти километров. Вообще, наверное, из протерозоя.

Что может быть обычнее камней, усмехнулся Мур. А на самом деле, хоть на кванты их разложи, до разгадки всех тайн не доберешься. Интересно, горные девки, если они правда есть, в самом деле знают тайны камней? Что значит – «уйти в гору»? Какое-такое мастерство там можно узнать? Дед как-то обронил, что горные всегда забирают столько же, сколько дали… Может, поэтому отец куда-то запропал, «в гору ушел»? В самом деле стал «горным»?

Взгляд упал на учебник математики, и Мур сам над собой посмеялся. Реальность в том, что дед просто не хочет о сыне, отце Мура, говорить. Значит, там что-то с ним неприятное, нехорошее. А может, секретное. Однажды дед обмолвился, что сын, мол, горемыка и перекати-поле. Ну и не надо старика расстраивать.

Хватит отвлекаться. Послезавтра последний экзамен, и школа – всё. Мур подумал, что если б Долька не заболела, то сидели бы сейчас вместе, решали задачки, Долька бы тупила, он бы, тренируя терпение, объяснял – а она беспомощно рисовала бы сердечки на полях. Роняла бы транспортир.

Дед не вернулся к вечеру, его телефон не отвечал. Странно. Спал Мур вполглаза – ждал. Казалось, в доме кто-то ноет едва слышно. Из-под печки. Суседушка расстроился? Среди ночи, когда пошел попить и посмотрел в окно, показалось, что за забором ходит кто-то серый. Он потер глаза – никого. Только люди-жуки на развалинах депо тихонько копошатся, разбирают кирпичи, которых стало заметно меньше. На небе – месяц. Мур вздохнул, положил мятных (дед специально покупал «для Суседушки») пряников на блюдце, задвинул в подпечье. Пошел к себе, глянул в окно: опять месяц! Да не может быть. Это окно на другую сторону неба выходит. Мур вернулся на кухню, посмотрел – ну да, месяц, только рогатулькой в другую сторону, старый. А в окне из спальни – молодой. А так одинаковые, как отражения. Мстится. Это не страшно. Что месяцу до него, Мура? Да, в общем, и Муру – что до месяца? Мур лег, уставился в потолок. Домовой все ныл.

И вдруг Мур проснулся – и оказалось, уже давно день, одиннадцать часов, солнце шпарит. Он вскочил и в два прыжка долетел до дедовой комнаты: может, проспал его возвращение? Но нет. Пусто. Схватил телефон – опять «вне зоны». В кухне у печки валялись куски блюдца и раскрошенные пряники. В тоске Мур вышел в огород, где пахло горячей крапивой и пыльной землей, и вместо умывания вылил на себя два ведра холодной воды из бочки для полива. Вода, сверкая, потекла в заросшие пастушьей сумкой и мокрицей междурядья грядок, притворяясь микроскопической рекой в микроскопических джунглях. А солнце совсем не грело. Градусов пятнадцать, и ветер с Камы тугой стеной. Мура заколотило.

Где же дед? Почему не предупредил? И у кого бы узнать, с кем посоветоваться? А вдруг скажут: значит, ненадежный внук, раз дед скрыл, куда поехал… Что же делать, если человек вот так исчез, не предупредив? Он же пожилой, скоро семьдесят. И не железный. Он все время слева грудь трет, когда думает, что Мур не видит. И суставы у него ноют и ноют, особенно в дождь и долго после. Надо что-то делать. Ведь явно же что-то стряслось. Да почему же Мур такой бестолковый-то, а, ни с Егошей не поймет, что делать, ни сейчас вот… Деда, дедынька. Где ты есть?

Мур присел, пошлепал ладонью по луже между грядками:

– Эй,