Город звериного стиля - Ольга Сергеевна Апреликова

Утром дед отвез их в магазин за телефонами и одеждой Гальке. Та нахватала футболок и джинсов и еще разноцветные кеды и теперь, шурша пакетами, копошилась на заднем сиденье, переодеваясь. Потом Мур заметил, что дед вымотался, сел за руль, и скоро они подъехали к Долькиному дому. Припарковались подальше от подъезда.

– И долго нам шпионить? – через пару минут спросила Галька. – Это же дом. И… И я… Я ведь щас зареву, не выдержу… Ой… Вон… Они…

Подкатило такси, и почти сразу из подъезда показался папаша Богодай в яркой рубашке, с большими «самолетными» чемоданами. Следом вышла «Галька». Девочка как девочка, в черных солнечных очках в красной оправе. Вполне настоящая. Красивая, аккуратная, в розовом сарафане, но вся белесая, гладкая, будто отлитая из гипса.

– Дурацкий сарафан. Сроду бы не надела, – проворчала Галька, снимая все на телефон. – Нет, ну откуда он взял такую? И что, ему меня настоящую не жалко?

– Он думает, что это ты, – Мур тоже снимал.

Дед молчал, нахохлившись на пассажирском сиденье. Потер грудь слева, вынул из бардачка лекарство, принял. «Галька» обошла такси и была теперь как на ладони. Белая вся, да, и потому странная. Почему-то казалось, что она холодная. Она вдруг оглянулась. И посмотрела, казалось, прямо в глаза Муру. Чуть улыбнулась – как-то виновато, даже жалобно. Помахала рукой. Таксист открыл перед ней дверь, и она плавно села в салон, будто втекла. Такси отъехало и скрылось за поворотом. Слышно было, как шумит машинами улица и как в небе шумят тополя. Из кафе, где зимой Мур чуть ли не каждый день сидел с Долькой, пахло ванилью и кофе. Реальность. Он вздохнул, посмотрел в телефон, прокручивая видос…

Клон Гальки отсутствовал на видеозаписи.

Папа Богодай отъезжал один. Вот он выходит, вот поднимает чемоданы в багажник… А чемоданов-то два: один обычный черный, а второй голубой с рыбами. Детский, Галькин. Значит, он в самом деле верил, что дочка с ним? Но ведь и таксист «Гальку» видел, иначе кому он на видео двери открывает?

– Видеть двойников – это не к добру, – сердито шмыгнула Галька.

– Это не двойник, – сказал дед. – Не знаю точно, что за тварь.

Запищал новый телефон. Мур посмотрел: «Систра Д». Звонок оборвался. Знала, наверно, звонившая, что Мур побоится ответить. Если сложить два и два, то понятно: с этой гипсовой без Егоши не обошлось.

– Кто же это? – сказала Галька, пересматривая и пересматривая пустоту возле такси на своем телефоне. – А мне как жить? Без них?

– Я не знаю, – устало повторил дед. – Столько тайн у природы. За целую жизнь не разобраться… Я… Старался подальше держаться от всей этой чертовщины, старался надеяться на себя. Учебники писал… Понял только, что, когда человеку трудно самому справляться, он начинает уповать на силы потусторонние, хоть они с облаков, хоть из пещер… Поехали домой, мне прилечь бы.

На следующий день Мур поехал подавать документы в универ, и реальность со всеми ее прохожими, трамваями, красивыми девушками, приемными комиссиями, сканами документов, горьким кофе и голубым небом над игрушечными какими-то городскими деревьями никак не давала воспринять всерьез видео на телефоне. Уже казалось, что гипсовую «Гальку» он видел во сне. Настоящей он велел сидеть дома, не отходить от деда (которому, конечно, стало лучше, но мало ли, кашу варить. Она и варила – еще и салат накромсала из укропа и корявых огородных редисок.

– Егошу не видел?

– Нет.

– И я нет… – Галька вытащила из-за пазухи «Когтистую бабушку» и спросила у нее: – Ну что, ты где?

Мура слегка продрало морозцем, и он скорей пошутил:

– В Егошихе отлеживается после похода.

Ему и самому хотелось отлежаться – болело все.

– Да там скорей снова заболеешь, чем отлежишься, – Галька вздохнула. – Мурчисон, ты велел каши наварить? Я наварила, да, гречку, только это… проворонила ее немножко… Но есть можно! Пойдем обедать!

Пиликнул телефон: «Систра Д». В сообщении – десяток ярких фоток и даже видео. Море, пальмы, яркие навесы пляжных кафе, и загорелая девушка с рыжими до плеч волосами, в белом купальнике, с бокалом мохито в руке, вполоборота от камеры, спрашивает у папаши Богодая, что-то считающего на ноуте и тоже попивающего из бокала:

– Еще как-то этих Мурашей на денежки раскулачить?

Галька сунулась поверх его руки:

– Чего?!

Мур нажал повтор, и рыжая, новая Долька опять спросила: «Еще как-то этих Мурашей на денежки раскулачить?»

– Не может быть, – сказала Галька. – Может, она тоже… клон?

Они пересмотрели фотки: яркая, загорелая, теперь синеглазая Долька – в море, на шезлонге, в красном платье у цветов, потом в белом гостиничном холле с каким-то красивым высоким парнем, то ли турком, то ли арабом, с родителями за ресторанным столиком. Никакая не Германия. Может, конечно, Израиль, но тоже вряд ли. Все фотки исподтишка, шпионские – Долька не в курсе, что ее фотографировали, естественная. Красивая. И опять поддельная, крашеная, в линзах.

И – абсолютно здоровая.

Муру захотелось расшибить телефон о гранитную лещадь двора. Но Галька выхватила аппарат, присела, скорчившись как от боли; еще и еще, покачиваясь, пересматривала фотки. Мур сел на плиты рядом с ней, обнял, прижался лицом к горячей нечесаной макушке. Галька низко-низко, на пределе слуха, спросила:

– Может, это неправда? Может, подлог? Ведь она болела, болела! Ты же сам видел! Она зеленая была! Она правда болела!

– Что стряслось, ребятки? – дед вышел на крылечко и заторопился к ним. – Смотрю в окно, вижу: вас как скосило! Что там у вас?

– Дед, ты наличкой Богодаю денег дал? – на автомате спросил Мур.

– А чего? Ему ж менять…

– Перевод-то отозвать можно было бы… А так – всё…

– Отозвать?

– Да обманули нас с тобой, – Мур кое-как встал. Галька осталась сидеть внизу, скрюченная, неподвижная, и Мур спохватился, поднял ее, прижал к себе: – Галька, ящерица моя золотая, не убивайся! Ты-то при чем! Думаешь, мы с дедой тебя винить будем? А то мы тебя не знаем!

– Я… Я лучше пойду…

– Куда? – остановил ее дед за плечо. – Стой, девонька. Ты что же, думаешь, мы тебя прогоним?

Галька развернулась, пошла села на крылечко, закрыла лицо руками и замерла. Дед взял у Мура телефон, надел очки и посмотрел фотки. И видео, и Долька снова – на весь их тихий дворик – спросила о денежках. Дед вздохнул. Вернул Муру телефон, развел руками:

– Ну обманули… Не первый раз… Люди есть люди. Планида, што ль, у меня такая – часто обманывают… – заметно было, что дед крепится, но внутри у него крошилась порода, Мур даже будто слышал шорох, с каким осыпались кусочки кремня. – Да знаешь что, Петька? А ведь хорошо, что она, щучка эта, деньгами взяла. Не дай бог, захапала б всего тебя себе, а ты, как телок, и пахал бы на нее всю жизнь… Парню-то, эва, губастому-то, как не повезло. Сожрет она его. Пава наша вишь какая, красивая, кормленая – да глаза-то у нее голодные.

– Ты говорил. Зимой. Я тогда не понял…

– Забудь, внучек, – усмехнулся дед, – как плохой сон. Тебе урок, да и мне, дурню старому, поучение, – он повернулся, тяжело ступая, пошел к крыльцу. Тронул Галькину макушку: – Внученька, где каша-то?

– Она горелая…

– А мы ее… и того, горелую… Пойдем.

За едой всем почему-то стало легче. Мур ел горьковатую кашу и думал: ну и что. Теперь так. Будем играть с этого места. Переживем. Сам дурак. Когда тебя предали – это ужасно, противно, унизительно. Когда обманули больного старика, выманив громадные деньги, – это гнусно, подло, преступно. Все, Дольки нет никакой больше. И хорошо. А еще прав дед: да, хорошо, что эта погань взяла деньгами. Когда вспоминал, как целовал ее холодные губы, как обнимал гибкое, притворно льнущее к нему тело, – мутило. Стыдно быть таким дураком.

Дед, тоже вроде успокоившийся, накормленный подгоревшей кашей и покупными котлетами, поспал часок, потом спустился во двор и теперь был занят делом – сидел в малухе за гранильным станочком с лупой в глазу, занимался глухариными каратами. У Гальки, с размаху ушибленной об эти фотки хуже, чем об асфальт на Коммунальном мосту, наверно, в душе болело куда ужасней. Но она не жаловалась. Сидела на порожке малухи, прислонившись спиной к косяку, подставив лицо солнышку, дремала. Мур расположился у дровяника