Мария Стюарт - Стефан Цвейг

После такого неистового, дерзкого письма нечего и думать о примирении.Женщина, написавшая это письмо, и женщина, это письмо получившая, не могутбольше дышать одним воздухом, жить в одной стране. Hasta al cuchillo, какговорят испанцы, война не на жизнь, а на смерть, бой на ножах – единственное,что им остается. После двадцатилетних неустанных упорных козней и враждывсемирно-историческая борьба Марии Стюарт и Елизаветы наконец достигла высшегонакала, поистине можно сказать, что дело дошло до ножа. Контрреформацияисчерпала все свои дипломатические средства, а до военных еще не добралась. ВИспании по-прежнему кропотливо и прилежно строят Армаду[66]– несмотря на сокровища Индии, у этого злополучного дворавсегда не хватает денег, не хватает решимости. Почему бы, думает ФилиппБлагочестивый, – как и Джон Нокс, он видит в физическом уничтожении неверногодело, угодное небу, – почему бы не избрать более дешевый способ – подкупитьдвух-трех убийц, которые без долгих сборов уберут с дороги Елизавету, опоруеретиков? Век Макиавелли и его последователей не страдает излишнейщепетильностью, когда дело идет о власти, а ведь здесь противостоят решениянеоглядной важности – вера против веры. Юг против Севера: один-единственныйудар кинжалом, нацеленный в сердце Елизаветы, может освободить мир отереси.

Стоит политическим страстям накалиться добела, как рушатся все моральные иправовые преграды, исчезает последняя оглядка на порядочность и честь, и дажеубийство из-за угла выдается за жертвенное деяние. После отлучения Елизаветы в1570 году, а в 1580 – Вильгельма Оранского[67]оба архисупостата католического мира объявлены вне закона, а с тех пор, какпапа одобрил избиение шести тысяч человек, восславив Варфоломеевскую ночь какнекое достохвальное деяние, каждому католику известно, что, устранив одного изэтих заклятых врагов истинной веры, он совершит благородный подвиг. Достаточносмелого, верного удара кинжалом или меткого выстрела, как, выйдя из своегоузилища, Мария Стюарт поднимется по ступенькам трона, и Англия с Шотландиейобъединятся в правой вере. Когда так многое поставлено на карту, недопустимомедлить и колебаться; без всякого зазрения испанское правительство ставит наповестку дня в качестве важнейшей своей политической задачи вероломное убийствоЕлизаветы; Мендоса, испанский посол, называет в депеше «убийство королевы»(killing the Queen) весьма желательной мерой; наместник Нидерландов герцогАльба полностью присоединяется к этому мнению, а властитель обоих миров ФилиппII на докладной записке о предполагаемом убийстве Елизаветы пишет: «С намибог!» Уже не на дипломатические комбинации и военные действия возлагаютсянадежды, а на клинок убийцы. И тут и там не стесняются в средствах: в Мадридеубийство Елизаветы одобрено Тайным советом и на него получено согласие короля;в Лондоне Сесил, Уолсингем и Лестер тоже единодушны в том, что с Марией Стюартнадо покончить насильственным образом. Никакие обходы и лазейки большеневозможны, давно просроченный счет можно погасить только кровью. Вопрос лишь втом, кто поспеет первым – реформация или контрреформация, Лондон или Мадрид,Мария ли Стюарт устранит Елизавету, Елизавета ли Марию Стюарт.

«Пора кончать!» – «The matter must come to an end!» – этой железнойформулой, вырвавшейся в горячую минуту, министр Елизаветы выразил чувства всейстраны. Ничто так не тяготит народ или человека, как долгая неуверенность.Убийство изувером-католиком второго вождя Реформации принца Оранского (в июне1584 года) ясно показало Англии, кому предназначен следующий удар; заговорследует за заговором – пора наконец взяться за узницу, за эту опаснуюподжигательницу, которая сеет смуту и беспокойство! Пора «вырвать зло скорнем»! В сентябре 1584 года протестантские лорды и чиновная знать собираютсячуть ли не поголовно и на торжественной «ассоциации» (association) «честью иприсягой обязуются перед всевечным богом предать смерти всякого, кто приметучастие в заговоре против Елизаветы», причем отвечать будет и «любойпретендент, в чью пользу замышлялась измена». После чего парламент в «Акте оличной безопасности ее величества королевы» – «Act for the security of theQueens Royal Person» – облекает это соборное определение в форму закона. Надвсяким, кто примет участие в покушении на королеву или же – сугубо важный пункт– хотя бы в принципе с ним согласится, отныне занесен топор палача. Кроме того,постановлено, что «лица, обвиняемые в соучастии в заговоре против королевы,подлежат суду двадцати четырех заседателей по назначению короны».

Итак, Марии Стюарт сделано двойное предупреждение. Во-первых, в том, что набудущее королевский сан уже не помешает привлечь ее к публичному суду;во-вторых, что даже в случае успеха покушение на Елизавету ничего ей не даст, атолько неминуемо приведет ее на плаху. Это звучит как последний сигнал фанфары,призывающий непокорную крепость к сдаче. В случае дальнейших колебаний пощадыне будет. Отныне всякой недоговоренности и лицемерию между Елизаветой и МариейСтюарт конец, повеяло резким, суровым ветром. Наступила полная ясность.

О том, что время льстивых писем и льстивого притворства миновало и чтоборьба, растянувшаяся на десятилетия, вступает – hasta al cuchillo – в свойпоследний круг, когда никакие поблажки уже невозможны, Мария Стюарт и самаможет судить по крутым мерам, которые против нее принимаются. Настороженныйучастившимися покушениями, английский двор решил прибрать Марию Стюарт к рукам,окончательно пресечь ее интриги и крамолу. Шрусбери, который в своем качестведжентльмена и большого вельможи был слишком снисходительным тюремщиком,«освобождается от должности»; слово «освобождается» – «released» – звучит здесьв прямом смысле, он и в самом деле на коленях благодарит Елизавету за то, чтоона после пятнадцатилетних мытарств дает ему вольную. Место его занимаетфанатик-протестант Эмиас Паулет. Только теперь Мария Стюарт может с полнымоснованием говорить о «servitude» – рабской неволе, ибо вместо прежнего доброгостража ей назначили жестокого тюремщика.

Эмиас Паулет, твердокаменный пуританин, один из тех праведников, какихвзыскует Библия, но Бог не приемлет, отнюдь не скрывает своих намеренийпревратить жизнь Марии Стюарт в сущий ад. С полным сознанием своего долга идаже с горделивой радостью берется он содержать свою узницу в строгости, лишитьее малейших послаблений. «Я не стану испрашивать снисхождения, – пишет онЕлизавете, – если она тайными кознями вырвется из моих рук, ибо сие можетпроизойти лишь при моем преступном попустительстве». С холодной и трезвойметодичностью, как человек долга, берется он охранять и полностью обезвредитьсвою узницу, как будто это – дело его жизни, завещанное ему Господом Богом.Отныне в его непреклонной душе живет одно честолюбивое стремление – статьтюремщиком не за страх, а за совесть; никакой соблазн не смутит этого Катона[68]; ни разу у него не дрогнет сердце инабежавшая волна теплой человечности ни на миг не растопит его постную, ледянуюмину. Для него бедная усталая женщина не государыня, чьи несчастья внушаютуважение, но единственно черный ворог его королевы, за которым нужен глаз даглаз, ибо от него, как от антихриста правой веры, всего можно ожидать. В том,что здоровье ее расшатано и разбитые ревматизмом ноги делают ее тяжелой наподъем, он цинически усматривает «преимущество для стражей, ибо нечего бояться,что она от них сбежит». Методически, пункт за пунктом, сам не нарадуясь насвою добросовестность, выполняет он обязанности надзирателя и с аккуратностьючиновника ежевечерне заносит свои наблюдения в особую книгу. И если всемирнойистории и знакомы более жестокие, более злобные и несправедливые тюремщики, чемэтот архиправедник, то вряд ли найдется среди них другой такой, кто умел бы сподобным сладострастием превращать свои обязанности в источник чиновничьеговосторга. Первым делом безжалостно засыпаются подземные каналы, которые все ещевремя от времени связывали узницу с внешним миром. Пятьдесят солдат день иночь, караулят подходы к замку; люди из ее свиты, до сих пор невозбраннонавещавшие соседние деревушки и передававшие по цепочке письменные и устныевесточки, тоже лишены свободы передвижения. Только с особого разрешения и подконвоем дозволено им оставлять замок; раздача милостыни окрестным беднякам,которой регулярно занималась сама Мария Стюарт, объявлена под запретом:проницательный Паулет с полным основанием заподозрил в этой благотворительностисредство склонить бедных людей к выполнению крамольных поручений. Одна суроваямера следует за другой. Белье, книги, любые посылки тщательно просматриваются,все усиливающийся надзор удушает переписку. Оба секретаря Марии Стюарт, Нау иКерль, вынуждены сидеть по своим комнатам сложа руки. Им больше не приходитсяписать и расшифровывать письма; ни из Лондона, ни из Шотландии, ни из Мадридаили Рима не просачивается ни одна весточка; ни капли надежды не проникает водиночество всеми покинутой женщины. А вскоре Паулет отнимет у нее и последнююрадость: ее шестнадцать лошадей оставлены в Шеффилде – прошло время выездов наохоту и прогулок верхом. В этот последний год ее жизненное пространство совсемсузилось; при Эмиасе Паулете заточение Марии Стюарт все больше напоминает(темное предчувствие!) одиночную камеру, гроб.